Римская кровь
Шрифт:
Пока я умывался и одевался, Тирон принес с кухни хлеба и чашу с фруктами. Я съел все и послал его за добавкой. Я испытывал лютый голод, и ни жара, ни даже беспрерывное жужжание, повторы и поздравления самому себе Цицерона не могли лишить меня аппетита.
Наконец я вышел с Тироном за занавески в залитый ярким светом сад. Цицерон оторвался от своих записей, но прежде чем он успел произнести хоть слово, перед ним вырос Руф.
— Цицерон, Гордиан, только послушайте. Вы не поверите. Это положительный скандал. — Цицерон повернулся к нему и поднял брови. — Конечно, это только слухи, но их наверняка
Цицерон рассеянно пожал плечами и предоставил отвечать мне.
— Несколько усадеб, — подсчитывал я, — некоторые из них на первосортных землях у слияния Тибра и Нара; пышная вилла в главном имении близ Америи; кое-какая недвижимость в городе — по меньшей мере четыре миллиона сестерциев.
Руф покачал головой.
— Ближе к шести миллионам. И сколько же, по-вашему, Хрисогон — да, да это был сам Хрисогон, а не Капитон или Магн — сколько, по-вашему, он заплатил на аукционе за все про все? Две тысячи сестерциев. Две тысячи!
Цицерона это известие заметно покоробило.
— Невозможно, — сказал он. — Даже Красс не настолько жаден.
— Это точно, — сказал я. — И где ты это разузнал?
Руф покраснел.
— В том-то все и дело. И весь позор! Мне рассказал об этом один из официальных аукционеров. Он сам принимал заявку.
— Он ни за что не даст показаний! — всплеснул Цицерон руками.
Руф выглядел задетым.
— Конечно нет. Но он хотя бы согласился со мной поговорить. И я ручаюсь, что он не преувеличивал.
— Какая разница. Что нам нужно, так это запись о покупке. И конечно же имя Секста Росция в проскрипционных списках.
Руф пожал плечами.
— Я искал весь день и ничего не нашел. Разумеется, государственные записи в ужасном состоянии. Такое впечатление, что в них кто-то рылся: они все испещрены отметками и приписками, а в большинстве своем попросту разворованы. Между гражданской войной и проскрипциями государственные документы хранились в невозможном беспорядке.
Цицерон задумчиво поглаживал губу:
— Мы знаем, что если имя Секста Росция было внесено в проскрипционные списки, это было сделано незаконно. И все-таки если оно там, это могло бы оправдать его сына.
— А если его там нет, то как могли бы Капитон и Хрисогон узаконить присвоение его собственности? — сказал Руф.
— Несомненно, — перебил его я, — по этой самой причине Хрисогон и его дружки хотят погубить Секста и навсегда убрать его с дороги, и при возможности — законными средствами. Как только эта семья будет стерта с лица земли, бросить им вызов будет некому. В этом случае вопрос о проскрипции или убийстве окажется спорным. Неприличие ситуации очевидно всякому, кому небезразлична истина; потому-то они столь безрассудны и столь свирепы. Единственная их стратегия — заставить замолчать каждого, кто знает или стремится узнать.
— И все же, — сказал Цицерон, — меня все больше поражает то, что их ничуть не заботит не только народное мнение, но и решения суда. Больше всего они боятся, как бы обо всем не стало известно Сулле. Клянусь Геркулесом, я искренне верю, что он ничего не знает, и они отчаянно хотят, чтобы так продолжалось и дальше.
— Возможно, — сказал я. — И они, несомненно, надеются на твое чувство самосохранения; по их расчетам, ты ни за что не пойдешь на открытый скандал перед рострами. Тебе нипочем не доискаться до истины, не назвав имени Суллы. В лучшем случае, ты его неприятно удивишь, в худшем — впутаешь во всю эту историю. Ты не можешь обвинить вольноотпущенника, не оскорбив его друга и бывшего хозяина.
— Ты что, Гордиан, в самом деле так невысоко ставишь мои ораторские таланты? Конечно, я буду ступать по лезвию ножа. Но Диодот учил меня ценить не только истину, но и такт. Когда в борьбу вступает благоразумный и честный адвокат, только виновному нужно опасаться стрел риторики, и истинно благоразумный оратор никогда не обратит их против самого себя. — Он наградил меня донельзя самонадеянной улыбкой, но я подумал про себя, что куски речи, слышанные мной до сих пор, затрагивали только самую поверхность скандала. Одно дело — потрясать публику рассказами о необъяснимых ночных убийствах и усыплять их преданиями; совсем другое дело, клянусь Геркулесом, — вскользь назвать имя Суллы.
Я посмотрел на солнечные часы. До тех пор, пока Росция начнет проявлять признаки нетерпения, оставалось меньше получаса. Я попрощался с Руфом и Цицероном и положил руку на плечо Тирона. Оставшись наедине с Руфом, Цицерон немедленно приступил к декламации, потчуя его излюбленными отрывками из своей речи:
— Ибо какой безумец, какой негодяй добровольно навлечет на себя такое проклятие — проклятие не только рода человеческого, но и небес? Вы знаете, добрые римляне, что я говорю правду… — Я оглянулся и увидел, что за каждым его словом и каждым жестом Руф следит восхищенным, обожающим взглядом.
Я внезапно понял, что на прощание Цицерон не сказал Тирону ни слова, ограничившись холодным кивком, когда тот повернулся уходить. Я так и не узнал, что еще говорил Цицерон Тирону по поводу его поведения, и ни Тирон, ни его хозяин не рассказывали мне, последовало ли за словами форменное наказание; больше никогда — по крайней мере в моем присутствии — Цицерон ни разу не обмолвился об этой истории.
За все время, пока мы шли через Форум и взбирались на Палатин, Тирон не произнес ни слова. По мере того как мы приближались к месту свидания, он делался все возбужденнее, а его непроницаемое лицо напоминало актерскую маску. Когда мы подошли к небольшому парку, он тронул меня за рукав и остановился.
— Ты разрешишь мне остаться с ней наедине, только на мгновение? Пожалуйста, — попросил он, склонив голову и потупив глаза, как поступают все просящие о чем-то рабы.
Я сделал глубокий вдох.
— Конечно да. Но только на мгновение. И ни в коем случае ее не напугай. — Я стоял в тени ивы, следя за тем, как он быстро шагнул в проход между высокими стенами соседствующих особняков и скрылся в листве за тисами и раскидистым розовым кустом.
Я так и не узнал, что сказал он ей за теми деревьями. Когда прошло достаточно времени, чтобы я мог его расспросить, я не стал этого делать, да и ему не хотелось об этом говорить. Быть может, впоследствии о подробностях свидания его расспрашивал Цицерон, но это выглядит маловероятным. Иногда даже рабу позволено иметь тайну, хотя этот мир не разрешает ему владеть ничем другим.