Римская кровь
Шрифт:
Он больше не пробовал прикоснуться к ней снова и даже не взглянул на нее. Мы пробирались сквозь путаницу ветвей, пока не вышли под скошенные лучи предвечернего солнца. Тирон покачал головой, поддев носком землю.
— Прости меня, Гордиан, — начал он, но я его оборвал.
— Не сейчас, Тирон, — сказал я как можно ласковей. — Наше маленькое свидание еще не закончилось. Я подозреваю, что как раз сейчас за нами следят; нет, не оглядывайся; смотри прямо перед собой и не замечай ничего. Каждый день, сказала она. Она вряд ли виделась с ним до твоего прихода; она увидится с ним позже. Он только и дожидается, когда мы уйдем. Следуй за мной к той иве, которая стоит на углу возле дома Цецилии. Если мы встанем
Нам не пришлось долго ждать. Несколько мгновений спустя мужчина в черной тунике прокрался по улице и скрылся в зеленой расщелине. Я дал знак Тирону идти за мной. Мы поспешили назад и пробирались сквозь заросли до тех пор, пока не послышались их голоса. Я жестом показал Тирону остановиться. Я напряг слух, но уловил лишь обрывки слов, прежде чем разглядел Росцию в просвете между тисами. Как нарочно, она тоже меня увидела. Какое-то мгновение я надеялся, что она промолчит, но она хранила верность отцовским врагам до конца.
— Уходи, — крикнула она. — Беги! Они вернулись!
Раздался треск веток: ее собеседник ощупью пробирался в нашу сторону.
— Нет! — завизжала она. — Не туда! В другую сторону! — Но мужчина был слишком охвачен паникой, чтобы ее расслышать. Он стремглав бросился мне в руки; мы стукнулись головами, и он повалил меня наземь. Мгновение спустя он снова был на ногах и отшвырнул Тирона в сторону. Тирон побежал за ним, но погоня оказалась напрасной. Я пошел следом и встретил его на улице: истекая потом, он шел мне навстречу с огорченным лицом. Он держался за предплечье, на котором розовый куст оставил несколько царапин.
— Я пытался, Гордиан, но не смог его схватить.
— Хорошо; иначе ты мог преспокойно получить нож под ребро. Не имеет значения. Он был достаточно близко, чтобы я мог рассмотреть его лицо.
— И что же?
— Я видел его раньше в Субуре, а коли на то пошло, то и на Форуме. Наемник обвинителя Гая Эруция. Так я и думал. При сборе доказательств Эруций не останавливается ни перед чем.
Мы устало спустились с Палатина, и хотя дорога была под гору, она показалась мне долгой и тяжелой. Мне было донельзя горько и стыдно из-за того, что я так жестоко говорил с девушкой, но я сделал это ради Тирона. Он любил ее прежде; стоило ее страданию прорваться наружу, и его любовь, распускавшаяся у меня на глазах, стала бы только крепче. Эта безнадежная страсть не принесла бы ему ничего, кроме неслабеющей боли и сожаления. Освободить юношу могло лишь одно: она должна была его отвергнуть. И поэтому я старался вывести ее из себя, чтобы Тирон увидел, как она ожесточена и озлоблена. Но на обратном пути я все задавался вопросом, а не подыграла ли мне Росция, в прощальном взгляде которой отчетливо сквозило понимание. И ее слова о Тироне, которые она роняла с таким неприкрытым презрением, вполне могли быть правдой, но кто знает, быть может, то был последний нежный дар, каким она могла его наградить…
Глава двадцать четвертая
Вернувшись в дом на Капитолийском холме, мы не застали там Руфа. Цицерон отдыхал, но мне передали, что он просил меня без промедления заглянуть к нему. Пока Тирон был занят своими делами в кабинете, старый Тирон повел меня в глубь дома, туда, где мне не приходилось бывать раньше.
Спальня Цицерона была столь же невзрачной, как и та, что он отвел для меня. Единственной уступкой роскоши оказался примыкавший к комнате уютный садик, где журчал и сеял брызги крохотный фонтан, в едва колышащейся глади которого отражалось задумчивое лицо Минервы. В понятии Цицерона отдыхать означало работать не стоя, а лежа. Когда я вошел, он лежал на спине, вперившись в пергамент, который он держал в руке. По полу во множестве были разбросаны
Холодно и без прикрас я изложил ему все, что касалось предательства Росции; я рассказал о надругательстве над нею отца, ее ожесточении, коварстве Гая Эруция, который обратил себе на пользу озлобленность девушки. Новости, по всей видимости, не произвели на Цицерона ни малейшего впечатления. Он задал несколько поясняющих вопросов, кивком дал понять, что все его недоумения рассеяны, и нелюбезным взмахом руки показал мне, что аудиенция окончена.
Озадаченный и смущенный, я стоял над ним, спрашивая себя, действительно ли ему не было никакого дела до характера нашего подзащитного.
— Для тебя это ничего не значит? — наконец спросил я.
— Что? — Он раздраженно наморщил лоб, но головы не поднял.
— Что за человек этот Секст Росций, пусть он даже не отцеубийца?
Цицерон положил пергамент на грудь и, прежде чем заговорить, выдержал мой пристальный взгляд:
— Выслушай меня внимательно, Гордиан. В настоящее время я не собираюсь рассматривать характер Секста Росция или оценивать его пустячные прегрешения против нравственности. Доставленные тобой сведения не содержат ничего, что помогло бы мне в моих приготовлениях; они бесполезны. Я не имею на это времени; у меня нет времени ни на что, кроме простого, замкнутого логического круга, который я изо всех сил пытаюсь построить, чтобы защитить Секста Росция. Твоя обязанность, Гордиан, — помочь воздвигнуть это здание, а не потрясать его фундамент или вытаскивать уже зацементированные мной кирпичи. Ты понимаешь?
Он не удосужился посмотреть, кивнул я или нет. Вздохнув и махнув рукой, Цицерон отпустил меня и снова погрузился в изучение своих заметок.
Я нашел Бетесду у себя в спальне. Она была занята тем, что красила ногти новым снадобьем из хны, которое раздобыла на рынке неподалеку от Фламиниева цирка, где она провела большую часть дня, слоняясь без цели и судача. Она как раз заканчивала раскрашивать большой палец ноги, наклонившись вперед и так изогнув ногу, что из-под платья выглядывало ее обнаженное бедро.
Подойдя к ней, я погладил ее волосы тыльной стороной ладони. Глаза ее сузились, и она потерлась гладкой, нежной щекой о мои пальцы. Внезапно я почувствовал, что во мне проснулось животное, уставшее от мыслей, жаждущее забыть обо всем, кроме тела.
Но меня обуревало смутное беспокойство. Образ Росции по-прежнему витал где-то на задворках моего разума, воспламеняя, обжигая лицо жаром, который не был ни похотью, ни стыдом, но тем и другим вместе. Я провел рукой по телу Бетесды, закрыл глаза и увидел нагое, трепещущее тело девушки, пригвожденное к стене вонзающимися в него бедрами Тирона. Я коснулся губами уха Бетесды; она вздохнула, и я с содроганием расслышал в ее вздохе имя малышки Миноры. Конечно, я видел девочку, когда впервые допрашивал Секста Росция, но совершенно не запомнил ее лица. Я видел только искаженное мукой лицо Росции во время допроса, и такое же выражение было написано на нем, когда в нее погружался Тирон.
Похоть и стыд; блаженное исступление и мука: все смешалось, и даже тело мое стало неразличимо, сплавленное с телом Бетесды. Она обвила меня прохладными бедрами и приняла в себя, тихонько рассмеявшись. Я вспомнил юного Луция из Америи — ухмыляющегося, краснеющего; я представил себе, как Росция, на чьих бедрах еще не высохло семя Луция, предлагает себя отцу юноши. Как Тит Мегар ее отверг: со вздохом сожаления, с отвращением, наградив отеческой пощечиной? Я видел, как мохнатые, огрубелые лапы Секста Росция скользят меж прохладных бедер дочери, как его мозоли царапают ее влажную плоть. Я плотно сомкнул глаза и почувствовал на себе ее горящий, точно уголья, взгляд. Бетесда обняла меня, воркуя мне на ухо, спрашивая, отчего я дрожу.