Римская звезда
Шрифт:
Но когда заметил, похолодел весь, волосы мои встали стоймя, как однажды в молодости, по осени, когда занесло меня во хмелю ночью на кладбище, где я и заснул, зарывшись в кучу жухлых листьев. Когда проснулся, то увидел я двух мосластых ведьм, что потрошили бедняцкие могилы. Жутко воняло. Очень было страшно. Думал, не доживу до рассвета.
Итак, у Рабирия теперь был собственный иноприродный зверь.
Как и у всех стоящих поэтов.
Но этот зверь… даже не знаю как сказать… не вполне зверем был он!
При Рабирии состояла стрига. Да-да, то самое птицевидное исчадие бездны с загнутым клювом и крючьями вместо когтей. Это она сосет кровь оставленных без присмотра младенцев, из-за нее плачут они беспрестанно. Та самая стрига, что в кладбищенской сиреневой тиши, в самом темном углу комнаты с покойником, с той стороны зеркала, в кошмарных видениях умирающего под пыткой изверга. Вот какой зверь был теперь у Рабирия. Вот кто носил Рабирия на своих кожистых крыльях в черные края, за свинцовые моря.
Нахохлившаяся стрига сидела на спинке ложа, у плеча Рабирия. Она напоминала перегнившую помесь вороны и ловчего сокола.
Смотреть на нее было больно – переполнялись кислой слезой глаза. И все же не смотреть на нее было невозможно.
В конце концов, такого я не видел никогда в жизни. Природоиспытательный азарт меня забрал! Признаться, до того мгновения я вообще был уверен, что стриги – такая же выдумка моего дядьки, как и косточка, которая, якобы, имеется в детородном органе некоторых, особо любезных Венере, мужчин.
Эта стрига вела себя беспокойно. Вертела шеей, требовала внимания хозяина, легонько тыкала клювом ему в темечко. Но он вроде как ее не воспринимал. Даже не отмахивался от ее назойливых приставаний. Собственно, что удивительного? Нужно часами особым образом настраиваться, чтобы зверей видеть. Во хмелю же это вообще невозможно, а в компании – тем паче. Поэтому-то даже сносного четверостишия «на кочерге» не сложишь – на это жаловался еще выпивоха Катулл. Не сложишь даже стихотворения о пьянстве, хотя казалось бы…
Но что случилось? Ведь просто так зверь беспокоиться не будет. Да и стрига тварь не из нервных.
Беспокоится – значит чует опасность для хозяина, который кормит ее нерастраченным волшебством бессонных ночей и невыплаканными слезами. Если хозяин умрет, чем будет питаться зверь?
Я прильнул к решетке. Вдруг кто-то из приятелей Рабирия тайком сжимает под полой плаща кинжал? Быть может, под ложем затаился заговорщик? Яд дымится в чаше? Или вот сейчас дверь задрожит под ударами сапог и в триклиний ворвутся преторианцы в черных масках? Молчаливые и потные, они переколют всех, как свиней? Визг, ор, кровища фонтанами до самого потолка!
Но, как я ни присматривался, ничего странного не приметил – Рабирий, пребывающий в своей раздумчивой разновидности, с механическим постоянством закидывал в рот орешки, глядя в никуда.
Вибия соревновалась в ослоумии с одухотворенными вином пацанами.
Лика, как видно, пробовалась в модели для создания скульптурной Аллегории Скорби.
Свинцовой стала моя голова. И начала она болеть так, как не болела даже после того как беспризорные сарматы огрели меня дубьем на берегу Истра. Вот она, расплата: слишком долго пялился на то, на что нельзя человеку глядеть.
Я смежил веки. И ощущение густого ужаса, которое обволокло меня после того, как я приобщился к тайне Рабирия, медленно отступило. Мы даже не представляем себе, насколько зависим наш страх от наших глаз, как будто даже сделан из них наполовину. Не вижу зла – и более не боюсь его… Может оттого и смел был Гомер, оттого и светел как солнце, что слеп? Я сам не заметил, как снова задремал.
Судя по разговору в триклинии, расходиться никто не собирался, а раз не собирался, значит, мне можно было не беспокоиться. Все равно бесшумно выползти из своей узины и уйти домой я не смогу. Придется ждать окончания банкета…
Засыпая, я думал о том, что, в принципе, прикончив Рабирия, я оказал бы Риму добрую услугу.
Причем, не только поэтическому Риму.
Ведь ничего хорошего стрига, пожирательница младенческих кишочек и менструальной крови, надиктовать человеку не может. Но самое ужасное, надиктованное стригой «плохое» скорее всего не будет бесталанным (ведь бесталанное пишется без диктовки). То есть, имеем худший вариант. Нечто тлетворное по сути, однако сносное по содержанию и даже игривое по форме. В портовом лупанаре всегда встретишь рабыню, соответствующую такому описанию – девочку дивной абиссинской красоты, больную до самого дна своей испорченной задницы отвратительной срамной болезнью, которую не вытравить ни одним халдейским порошком.
И если хорошие поэты создают прекрасные невидимые цветы, целые поля синих маков и охряно-желтых крокусов, которые, отцветая, производят семена – падая с небес на землю, эти семена через некоторое время прорастают на ней цветами самого разного свойства – от детей, цветов жизни, до цветов папоротника и девушек в цвету – то что же создает в тонком мире плохой поэт, со стригой на плече? Дерьмо? Ах, если бы! Скорее уж антицветы, не дающие цветам вегетировать. А еще вернее – своеобразный злой апейрон, втянув который ноздрями, человек начинает верить, что цветы – бабская забава, что боги выдумка жрецов, а жрец, по определению, способен только «жрать», что любовь нужна для хорошего траха, а Отечество там, где лучше кормят. Как-то так, в этом духе.
Светлые боги, вы слышите меня? Я не хочу знать, что именно создают в тонком мире стихи Рабирия, даже боюсь это знать! Я слишком устал знать, я хочу домой, я лично прощаю его, этого опухшего от излишеств лгуна. Но вы, светлые боги, прощать его не имеете права! Ведь иначе мы верить в вас перестанем, вообще перестанем верить! Посмотрите на нас со своих снеговых высот, мы здесь.
8. Меня разбудил звенящий крик Лики.
Женщины кричат так крайне редко. Чтобы женщина издала такой вопль, недостаточно, чтобы ее жизни угрожала опасность. Нужно, чтобы она угрожала жизни ее ребенка или любимого. (Женщине столь же привычно жертвовать собой, как мужчине – брить бороду, ведь женщины тоже занимаются этим каждый день.) Этот крик высок и жуток – как немигающий взгляд стриги. Во время сарматских набегов у меня была возможность стать в теме чем-то вроде эксперта.