Римская звезда
Шрифт:
– Здравствуй, – сказал я. – Я пришел, чтобы потолковать с тобой.
– О чем?
– Сначала отошли прочь раба.
– Сделано. Скажи, о чем ты хочешь толковать?
– Вначале о твоем муже. Что значит для тебя брак?
– Брак – это наказание за безбрачие.
– Ты хорошо сказала.
– Это сказала не я.
– Тогда, наверное, Цезарь?
– Это сказал Солон, – бросила Терцилла с неподражаемой интонацией записной интеллектуалки. И я подумал о том, что неотесанному Барбию будет с ней нелегко.
– Ты образованная женщина.
– Лучше бы тебе назваться.
– Зови меня Дионисий.
– Это имя тебе не подходит. Скорее всего, оно не твое.
– Ты права. Мое настоящее имя я назову тебе позже. Если назову.
– От чего это зависит?
– От того, чем кончится наша беседа.
– Тогда поторопись начать ее. Меня ждут к обеду! – Терцилла спесиво подернула плечом и спрятала вышивание в шкатулку.
– Я хотел спросить тебя о любви.
Лицо Терциллы построжело, она подняла глаза и окинула меня ледяным взглядом. И, выдержав изрядную паузу, промолвила:
– Весна помутила тебе разум, гость. Ты выглядишь глупо. Вначале ты рассматривал меня, словно кобылу на рынке. Теперь ты задаешь мне, замужней женщине, непристойные вопросы. Послушай-ка самого себя! Спрашиваешь меня о браке, затем спрашиваешь о любви! – между бровей Терциллы появилась сердитая складка.
– Это оттого, что я поэт. Говорить о любви – моя профессия.
– Поэт? – Терцилла глянула на меня еще более угрюмо, почти неприязненно. – Я ненавижу поэтов.
– Отчего?
– Они заставляют мечтать о том, что никогда не сбудется.
– Но ведь сбывается! – воскликнул я.
– Я о таких ничего доподлинно не знаю.
– О смерти мы тоже ничего доподлинно не знаем до срока.
Терцилла смолкла, обдумывая мои слова. Лишь трепетание ресниц выдавало ее волнение. Наконец она изрекла.
– Ты говоришь слишком путано. Продолжай, но только не надо о любви.
– Тогда позволь спросить тебя о твоей жизни. Какова она?
– Ты знаешь, как пишут на папирусе, Дионисий?
– Конечно.
– А что с ошибками делают, знаешь?
– Смывают губкой, – сказал я.
– Или слизывают языком. Если губки нет, – уточнила Терцилла.
– Верно.
– Во рту у Терциллы горчит уже семь с половиной лет. Из-за того, что я каждый день слизываю.
– Ага, – кивнул я.
Неожиданная откровенность Терциллы меня озадачила. Ее суровость загнала меня в тупик. Хоть бы улыбнулась разок, что ли?
Признаться, я много раз тренировался разговаривать с Терциллой – с тех пор, как решил найти ее. И в своем уме я соткал множество воображаемых Терцилл и еще больше – воображаемых бесед. И учтивых, и игривых, и тягуче-сентиментальных. Но эта беседа не была похожа ни на одну из тех, что выдумал я.
Тем временем, сама Терцилла, похоже, пожалела о своей откровенности.
– Если ты сейчас же не скажешь мне зачем явился, я уйду, – предупредила меня она и встала со своего плетеного кресла («Она выше Барбия на голову!» – ужаснулся я мимоходом). Лицо Терциллы стало вдруг совсем безразличным. – Меня в самом деле ждут!
И тогда я вздохнул полной грудью и наконец решился. Будь что будет!
– Я… пришел… поговорить о гладиаторе Барбии! Помнишь его?
Тут произошло неожиданное. Терцилла на миг замерла, издала сдавленный утробный стон, медленно осела, отвернулась этак рывком и закрыла лицо руками. Застыла, как будто не дыша даже.
– Что с ним? – наконец спросила Терцилла, не поворачивая головы.
– Он здоров, он свободен. И он по-прежнему любит тебя.
После этих слов Терцилла разрыдалась – по-девчачьи страстно и по-бабски громко. Ее лица я уже не видел, но ее длинная шея порозовела сзади до самых кончиков волос!
– Помнишь ли его? Хочешь ли быть с ним? – спросил я, делая три шага ей навстречу.
– Разве Барбий не рассказал тебе про нашу клятву? – беззащитно всхлипнула она.
– Рассказал.
– Я не нарушу ее. Хотя и хочу нарушить, всегда хотела нарушить – больше жизни.
– Но почему?
– Это сильнее меня. На нас лежит проклятие… Уходи. И скажи Барбию… Нет, лучше ничего не говори.
Последние слова Терцилла проговорила с той неоспоримой интонацией, с какой судья произносит приговор, не подлежащий обжалованию.
Я опустил глаза. Мне стало холодно – притворщица весна, ее ласковость подла и обманчива! Ветер, только что теплый и медовый, вдруг становится кусачим. Терцилла, только что признавшаяся мне, что несчастлива в браке и семь лет ошибкой считает, вдруг решительно гонит меня прочь… Нет, она не играет со мной! Она действительно хочет, чтобы я ушел! Разрази меня гром, если я не разбираюсь в женских «нет»! Что ж, наверное, и этот обман – под стать весне. Мне казалось, все сладится – а не ладится даже разговор. Мне казалось, горе разлуки размягчит Терциллу, а оно лишь заморозило ее сердце! И что же? Выходит, любовники не соединяются, как им положено, стараниями Назона, но и дальше мучатся порознь, скованные железными цепями, уходящими далеко за край горизонта, далеко за край неба, туда, где не рассмотреть ничего. Так, да?
Вдруг с живостью невероятной вспомнил я Барбия. Как он доит Андромаху – хватко и размеренно. Как он перекапывает по осени огород – крестьянская косточка… Вот он ходит вразвалку, шаркает, плюется – мужик мужиком! И одевается он неопрятно, стрижется – редко, баню иначе как «пидорником» не называет… Да как я вообще мог себе представить их вместе – эту холеную, образованную аристократку и не то чтобы опустившегося, но, по правде говоря, опростившегося, немолодого уже гладиатора. Что я себе вообще придумал? Ну мало ли кто и какие мечты пронес через невзгоды?! Мало ли что там Барбий себе понапридумывал?! Вот она здесь, Терцилла. И тоже от выдумок своих не отказывается. Но только сделать так, чтобы из каждой сотой выдумки вырос хотя бы один настоящий поцелуй – она не желает! Да и вообще, кабы Барбий хотел с Терциллою своею быть, пусть бы сам в Капую ехал и пороги замужних матрон обивал. Кто его в Томах-то держит, вольного и смелого? В таком случае, что здесь делаю я, Овидий Назон?
Терцилла наконец-то успокоилась, выпрямила спину и оборотила ко мне свое спокойное правильное лицо богини-девы. Только нос и надбровья цвета малины вопили – не мраморная она. А еще глаза – они как будто вылиты были из чистой, небесной боли. Готовый уже бежать прочь, я, однако, слов своих почти не осознавая, вдруг выпалил:
– Барбий говорил, в клятве вашей было одно условие. Если какой-либо бог укажет тебе, что союз ваш с Барбием он всецело одобряет, ты свою клятву забудешь.
– Верно, – согласилась Терцилла.