Римская звезда
Шрифт:
– Ну ты и жмот! Мы же любим нашего Гнея? Или как?
Я едва не спросил у солдат: «Так а что же я?»
Возможно, и спросил бы. Но тут из сумерек дверного проема на меня воззрились ледяные глаза привратника.
– Чего стоишь? Заходи!
Гермоген принял меня прямо возле крокодилов. Был он чудо как приветлив, даже мил.
– Давно тебя жду. Дождь задержал?
Я молча кивнул.
– Ничего страшного. Я тут принимал четверых парней из городской когорты. Их сослуживца, Гнея, отправляют за какую-то провинность в Верхнюю Германию. А там, как ты верно слыхал, полно летающих ведьм-кровопийц. Солдаты всей центурией хотят сделать ему подарок. Что-нибудь этакое, чтобы мерзавок прямо на части разрывало… Ну, ты понимаешь. Тебе ничего такого не нужно?
– Нет.
– Деньги с собой?
– Что?
– Деньги.
– Да.
– Нашел я твою Фабию. Жива и, насколько я понимаю, здорова.
– Она в Городе?
– Нет. В какой-то Клатерне, я даже не знал раньше, что такая есть. Дыра, не сомневаюсь. Идем, у меня на дощечке все подробно записано.
VII. Назон устраивает счастье
1. Дорожный экипаж, запряженный восьмеркой лошадей, громко мчался на юг. Дорожная пыль, соединяясь с влажным весенним ветром, рождала тяжелые, округлые облака.
В экипаже находился зерноторговец Дионисий, то есть я, Назон. И еще четверо почтенных граждан – двое речистых купцов с отвислыми животами, миловидный, с тонкими чертами лица отрок, путешествующий зачем-то в одиночестве, и человек, назвавшийся Марком. Угрюмая учтивость последнего в комплекте с дорогим мечом, каковой он отказался сдать в отделение для поклажи, а оттого держал на коленях, заставляли заподозрить в нем наемного убийцу.
Рты у купчин не закрывались. Я давно заметил, торговля – лучшая школа суесловия. Помолчать две минуты для аристократии прилавка все равно что умереть. Темы купеческой беседы были «улетными», как непременно выразился бы мой Титан.
«Почему у овцы, покусанной волком, мясо вкуснее, а шерсть – хуже?»
«В какое время года следует подавать к столу вымя неопоросившейся свиньи?»
«Правда ли, что сводить бородавки следует на убывающей луне?»
Напротив меня расположились болтуны. Отрок и угрюмец Марк – на скамье рядом.
Первую четверть дороги Марк просидел что твой сфинкс – загадочный, немой, неподвижный. Спину и голову он держал прямо, словно кол проглотил, разве что изредка поглядывал украдкой на красивого отрока. Но после того как кучер сообщил, что половина пути позади, его как будто подменили. Он принялся ерзать, чесаться, скрести пальцем ножны и даже завел с отроком разговор. В отличие от купцов, говорил он шепотом и я ничего не слышал (да, впрочем, и не стремился). Однако, все же заметил, что тихие речи Марка неизменно вгоняют юношу в мак – даже уши у мальчика пунцовели!
«Склоняет пацана на стыдное дело», – отметил во мне триумвир по уголовным делам.
Когда мне надоедало глумиться над спутниками, я принимался читать, благо рессоры у нашей повозки были такими хорошими, что буквы в строках моей книги если и танцевали иногда, то плавный египетский танец, а не плясовую лесных варваров. А когда читать надоедало, я отодвигал занавеску и смотрел в окно.
Я ехал в Капую. К Терцилле.
2. Фабия неохотно отпустила меня – плакала, вздыхала и даже пробовала скандалить. Возможно, если бы я объяснил ей, за чем именно еду, она не кляла бы эту малую, кукольную почти, разлуку. Но что я мог ей объяснить в моем зыбком, как предрассветный сон, предприятии?
Пересказать историю Барбия и Терциллы?
Я не сделал этого.
Оттого наверное, что боялся – нежная, призрачная ее магия от этого растает.
Еще я боялся, что если расскажу Фабии все то, о чем поведал мне Барбий, к истории этой навеки прирастет время прошедшее. А мне нужно было время настоящее. Причем – настоящее длительное.
Я не хотел, чтобы история становилась Историей. Ведь я еще надеялся стать вершителем судеб ее участников! Иначе нельзя. Только никчемные сочинители любят пересказывать сюжеты недописанных поэм.
Мой план был прост. Найти в Капуе Терциллу (Клодии – знаменитый патрицианский род, горожане должны знать). А дальше… Дальше – по меньшей мере рассказать ей о том чудесном саде, что во славу ей возделал в своем каменистом сердце гладиатор Барбий. А по большей… По большей – забрать ее с собой!
Дерзко? Ага.
Но мне хотелось увидеть Барбия счастливым.
Блаженное мычание обнявшихся после долгой разлуки, живое тепло жадно переплетающихся пальцев, сходящихся губ – они шелушатся, идут кровавыми трещинами, когда их долго не целуют – это достояние богов, которое становится доступным только тем из смертных, кто умеет терпеть. Это я понял, когда стиснул – до хруста молочных костяшек – своей грубой рукой длинную руку Фабии.
Так вот: если добудешь ты эту радость для друга, будешь вторым Прометеем.
Рассвело. Наш экипаж, мчавшийся во весь опор, остановился вдруг на окраине города. Последний час я мирно клевал носом, а оттого едва не свалился со скамьи, влекомый силой инерции.
«Приехали!»
Пыльный возница спрыгнул устало с передка и обошел тяжело дышащих, взмыленных лошадей – особым шиком с недавних пор считалось остановить повозку на полном скаку. И хотя лошадям, имеющим, как уверял меня один знахарь, слабое, слабее человеческого, сердце, такие лихачества идут во вред, римские возницы ни за что не щадят скотину. Пафос важнее.
Я выбрался на улицу, в зябкие объятия утра. Нерешительно переминаясь с ноги на ногу, осмотрел конную упряжку, ощупал взглядом смутные жерла прилегающих улиц. Нужно было что-то решать.
Между тем, вопрос, отчего наш экипаж остановился так далеко от центра города, отпал сам собой – даже запряженные цугом лошади никак не проходили дальше по кривым переулкам.
Вот и встали мы на окраине возле седого здания с маленькими окнами. Единственным украшением этого серого колосса была его же собственная эпическая мрачность.
Тем временем, кучер выволок на свет нашу поклажу – я дал ему сто сестерциев, для поощрения.
– Где это мы остановились, скажи-ка? – спросил его я. – Чей это дом?
– В первый раз здесь? – поинтересовался кучер, цепким взглядом пересчитывая монеты перед тем, как спрятать.
Я кивнул.
– Это новые казармы Юлиановой школы.
– Не те ли, что семь лет тому горели?
– Точно, эти. А ты неплохо осведомлен – для первого-то раза!
«Благоприятный знак. Вышел прямо возле тех самых казарм!» – подумал я, бросая на здание подобревший взгляд.