Римский период, или Охота на вампира
Шрифт:
Вернемся чуть назад, отмотаем пленку. В тот день, позабыв о приличиях и статусе гостя, я шесть часов кряду провалялся на диване в домашнем кабинете Грегори, запоем читая «Восстание» Менахема Бегина и откладывая свой отъезд в Ладисполи с часу на час. Самые дерзкие операции последних месяцев восстания евреев против англичан я зачитывал Лине вслух, восхищаясь мужеством, дерзостью и хитроумием восставших. К концу книги я понял, что мир с Египтом Бегин все-таки не подпишет. Всю свою жизнь, всю свою многоопасную молодость, полную жертв, крови, проклятий и мужества, он посвятил одной цели – завоевать территорию для еврейского государства. Никто никогда без крови не даст евреям и пяди земли. Никто никогда не продаст евреям мир и покой – ни за какие деньги! Все,
50
Хагана – еврейская вооруженная организация «Оборона».
Когда Бегин пришел к власти, в Москву приезжал Нисан Гордон, еврейский журналист из Нью-Йорка. Он сказал мне: «С тех пор как Бегин стал премьер-министром Израиля, арабов не слышно за Синаем». Тогда я не понимал почему. А теперь, читая книгу воспоминаний Бегина, я легко представил себе, какой страх вселяет это имя в душу любого арабского экстремиста, знающего, что этот человек НИКОГДА не прощал даже англичанам ни одной еврейской жертвы, ни одного оскорбления еврейского солдата.
Сегодня для Бегина подписать мир с Египтом ценой отступления из Синая равно перевороту всей его жизненной программы, но я думаю, что он поступился бы и этим, как Кутузов когда-то поступился Москвой, если бы знал, что мир, купленный такой ценой, сохранит жизнь хоть одного израильского солдата. «Но ценой уступок нет мира с арабами!» – кричит мне каждая страница его книги, и я верю ему куда больше, чем Вите Кожевникову, и понимаю, жестко и непреложно понимаю, что Израиль находится на краю войны – новой и самой кровопролитной. Будет ли она сейчас, этим летом, или через двадцать лет – еще неизвестно, что лучше для Израиля.
Но у меня там сестра! Сестра и Ася!..
Конечно, зачитавшись, я опоздал на последний, в 9.45, автобус в Ладисполи и еле успел на последнюю электричку. В полупустом вагоне было несколько наших эмигрантов, но я, читая последние главы «Восстания», не обращал на них внимания, пока кто-то не спросил, не знаю ли я, где в Ладисполи виа Клаудио. Я, не отрываясь от книги, пожал плечами, но тут они объяснили мне, что вот, мол, эта женщина прилетела из Израиля повидаться с родственниками-эмигрантами, родственники живут в Ладисполи на виа Клаудио, но сейчас ночь, и как ей найти эту улицу, никто не знает. Я взглянул на женщину. Я взглянул на нее сквозь два месяца своей эмиграции и сквозь страницы книги Менахема Бегина, которая зарядила меня восхищением перед народом Израиля. Я посмотрел на нее, и горечь уколола мое сердце.
Эта пожилая израильская женщина, этот посыльный из того идеального мира, каким – несмотря ни на что! – видится нам издали Израиль, была одета в старый плащ-болонью, в стоптанные туфли и выцветшую юбку, и в ее выгоревших глазах и в таких же выгоревших, торчащих из-под вязаной шапочки волосах была почти нескрываемая печать изгойства. Я не столько сформулировал это про себя, сколько почувствовал, и, наверное, поэтому первое, что я у нее спросил, было:
– А сколько вы лет в Израиле?
– Шесть, – сказала она. – А вы откуда?
– Из Москвы.
– О, из Москвы! – робко обрадовалась она. – Я тоже. А вы так роскошно одеты – я сначала подумала, что вы итальянец.
Я усмехнулся – мой «роскошный» наряд состоял из вельветовых джинсов, рубашки с галстуком и замшевой куртки. Но она-то действительно была одета почти нищенкой, и от этого сердце мое сжала горечь, и я спросил:
– А что, у вас в Израиле проблемы с одеждой?
– Ну,
Я взвалил на плечо ее баул, а в другую руку взял ее старую, еще советскую сумку-саквояж, и мы пошли с ней по ночному Ладисполи искать улицу Клаудио. Тронутая таким вниманием, она уже не могла быть скрытной или неискренней, и спустя несколько минут я знал о ней все и еще кое-что об Израиле. Она с мужем, оба школьные учителя физики, приехали туда шесть лет назад с двумя детьми. Сейчас оба сына выросли и тоже стали физиками, живут в Иерусалиме, имеют машины и квартиры, но то, КАК она восхищалась ладиспольскими домами и той простенькой квартирой, в которую мы наконец пришли к ее двоюродной сестре, найдя эту улицу Клаудио, – это ее почти завистливое восхищение каждый раз ранило меня и усиливало муку и казни моего сердца.
– Ой, какие красивые дома!..
– А что, – спрашивал я ревниво, – в Израиле дома хуже? Я слышал, что Тель-Авив очень красивый город.
– Да, у нас тоже есть красивые дома. Но эти очень красивые… Ой, какая большая квартира! Какие комнаты большие!..
– А что, – спрашивал я, – разве у вас там хуже квартира?
– Нет, не хуже. Но конечно, комнаты у нас маленькие, не такие…
Каждый ее ответ забивал в меня горький гвоздь, но особенно горьким был ее собственный вид.
– Знаете, – сказала она, – в Израиле мы – русские, представьте себе! В Москве, в России мы хотели быть русскими, чтобы нас не трогали, но нас там все равно считали евреями. А в Израиле нас никто не считает евреями, нас называют русскими. Вы знаете, что такое ашкенази? Мы там русские ашкенази – самые последние…
Мемуары Бегина лежали в моей «полевой сумке офицера», его слова о возрожденном еврейском государстве, где после семидесяти поколений изгойства и дискриминации в чужих странах каждый еврей обретает свою землю и свою родину, – эти слова еще стояли перед моими глазами черным шрифтом по белому листу, но рядом со мной в этой теплой итальянской ночи шла усталая пожилая израильтянка, только что прилетевшая из Тель-Авива. И уже не из советских газет, не от бежавших из Израиля жуликов и ворья, а вот так, один на один с бывшей москвичкой я слышу то, чему не хотел (и не хочу!) верить.
Одна из глав книги Бегина так и называется: «Гражданская война – никогда!» Даже в те черные дни «сезона», когда Хагана предавала людей Эцеля [51] британской разведке и когда люди Бегина погибали от предательства своих же евреев, девизом Бегина было: «Нет – гражданской войне!» И эта стойкость подпольщика, политика и воспитателя своего народа восхищала меня не меньше, чем операция по взятию Акки.
Но что же сегодня? Неужели сегодня в мирном Израиле идет духовная гражданская война? Дискриминация? И новое еврейское изгойство возникает внутри еврейского государства?
51
Эцель (Иргун Цвай Леуми) – военное крыло партии «Союз сионистов-ревизионистов».
– Знаете, – сказала мне эта женщина, – сейчас это отменили, но еще два года назад нам, новоприбывшим, если мы покупали машину, давали другие номерные знаки для машин – не такие, как у всех, а с белой каймой, чтобы было видно, что это машина оле, новоприбывшего. И они – местные, сабры, – били наши машины, выбивали стекла и ломали – мол, почему нам скидка, а им, сабрам, нет.
Вот и еще один лучик догадки во тьме догадок об Израиле, подумал я. Сабры, которые отвоевали Израиль, злятся на тех, кто приезжает «на все готовое» да еще получает льготы – скидки, ульпаны, пособия…
И я понимаю – чисто отвлеченным, созерцательным, сторонним умом понимаю, что это государство юное, что это котел, в который постоянно ссыпаются евреи со всего мира – бразильские, русские, аргентинские, румынские, польские, йеменские, – и из всего этого снова варится одна нация, и нужны, наверное, десятилетия, нужны поколения, чтобы из такого месива разнополярных привычек, обычаев и нравов выварился и кристаллизовался один народ. Но именно там, в этом котле, где варится, булькает и периодически взрывается от бомб террористов будущий еврейский народ, – моя сестра с семилетней дочкой.