Ринг за колючей проволокой
Шрифт:
Иван Иванович был все такой же, как и в эшелоне, – неторопливый, рассудительный, с властными нотками в спокойном голосе. Спросив разрешения у обер-мастера, подполковник снял свои башмаки и протянул Андрею.
– Подбей косяки.
– Давайте, – Андрей быстро взял протянутый ботинок.
Иван Иванович сел рядом и, улучив момент, шепнул:
– Где Батыр Каримов?
– Понес готовые ботинки на склад.
– Передай ему, пусть после отбой заглянет ко мне. Он знает куда.
Андрей утвердительно кивнул головой.
– Слушаюсь.
Каримов был намного старше Андрея. Черные волосы Батыра тронуло серебро седины. У него было скуластое круглое лицо, типичное для ферганца, и чуть раскосые, внимательные глаза. Каримов, казалось, никогда не грустил, не тосковал. Правда, в вечерние часы он любил, лежа на нарах, вспоминать о садах Ферганы и проспектах Ташкента, о родном Узбекистане.
Андрей хорошо владел узбекским языком и не раз бывал в Фергане, Каримов называл его «русским земляком» и, вспоминая мирную жизнь, расспрашивал Андрея о его прошлом. Бурзенко отвечал охотно, открыто. Он был уверен, что Каримов имеет связь с подпольной организацией. О ее существовании Андрей уже догадывался. И даже больше, он был уверен, что она существует. Бурзенко ждал от Каримова заданий и был готов, не щадя жизни, выполнить любое поручение.
Жизнь в Большом лагере Бухенвальда оказалась немного легче, чем в карантинном блоке или в штрафной команде. Здесь был более сносный порядок. Надсмотрщики не так люто измывались над заключенными. И в бараках не было такой жуткой тесноты. А в остальном все то же: жизнь на грани голодной смерти и постоянные издевательства.
Сегодня после вечернего отбоя Каримов ушел к Ивану Ивановичу. Андрей лежит на нарах, положив тяжелый кулак под щеку, и вспоминает о Ташкенте, о товарищах по боксерской секции, о Лейли.
Андрей часто вспоминает эту веселую и смелую черноглазую девушку, их первую встречу, ночной парк. Где она сейчас? Что делает? Как сложилась ее судьба?
Андрей мысленно переносится в далекий Ташкент. Сейчас начало сентября. В садах ветви деревьев гнутся под тяжестью яблок. Поспели гранаты, лучшие сорта винограда, инжир. Андрею даже представилось, что вот Лейли пришла из института – она обязательно должна учиться – и вышла на веранду с книгой в руках. А может быть, пошла в парк к берегу реки на то самое место, где они когда-то провели вечер. А проводы? Андрей уезжал в армию. Его провожали друзья, отец, мать. А он все смотрел по сторонам, искал Лейли. Она опоздала. Началась посадка. «Не пришла», – решил Андрей и, быстро поцеловав мать, отца, направился к вагону.
– Андрей!
Он оглянулся.
– Лейли…
Она подбежала и, запыхавшись, неловко сунула ему в руки букет цветов.
Они так и застыли друг против друга. Потом Андрея подтолкнули товарищи:
– Поезд тронулся.
Лейли порывисто обхватила его шею и в первый раз поцеловала.
– Мой джигит, я буду ждать тебя…
Андрей долго махал ей из открытой двери товарного вагона. Он, забыв обо всем, смотрел на удаляющуюся станцию, жадно искал глазами в толпе людей Лейли…
Вот уже почти три года, как они не виделись, но в ушах его по-прежнему явственно звучит ее дрогнувший голос: «Мой джигит, я буду ждать тебя…»
Андрей вздыхает и смотрит вниз. За столом сидят болгарин Дмитро, немец Курт, чех Владек и несколько русских. Бухгалтер из Киева Чесноков вполголоса рассказывает о том, как они в мирное время проводили воскресные дни. Одни заключенные слушают украинца, другие что-то мастерят, третьи молча смотрят на стену. И на ней, на белом квадрате, как на большом экране, каждый – в который раз – мысленно просматривает кинокартину о своей прошлой жизни. Настоящее ужасно, а будущее покрыто мраком неизвестности. Никто не знает, что его ожидает завтра…
Андрей слезает с нар, берет табуретку и подсаживается к заключенным:
– Споем, что ли?
И Бурзенко вполголоса запевает «Письмо к матери», свою любимую песню, которую выучил в плену:
Меня на фронт родная провожала,Я на вокзале расставался с ней,Она сквозь слезы тихо мне шептала:«Будь верным сыном Родины своей».Песню подхватывают голоса. Поют негромко, чтобы не услыхали охранники.
И я пошел, я побывал в сраженьях,Москву родную грудью защищал.Был дважды ранен, был я в окруженье,Помимо воли к немцу в плен попал.Когда схватили, в бункер посадили,Давали хлеба только раз в три дня.Но только волю, волю не сломили,Еще сильней, Москва, люблю тебя!Еще сильней о Родине мечтаю,Еще сильнее сердце рвется в бой.Как тяжело за каменной стеною!Москва родная, я навеки твой!Я вынес муки, вынес униженья,Смотрел я смерти много раз в лицо,Но никогда не ползал на коленяхИ никогда я не был подлецом.Но если, мать, судьба не пожелает,Чтоб сын твой дожил до счастливых дней,Когда-нибудь из песни ты узнаешь:Твой сын был верен Родине своей!Песня объединяет и сплачивает людей. Она рождает светлые мысли, зовет к свету, к солнцу, к свободе…
На плечо Андрея ложится теплая широкая ладонь. Он поворачивается. Гарри Миттельдорп.
– Андрэ, нам надо поговорить, – произносит он по-немецки.
Андрей, научившийся в плену кое-что понимать и говорить по-немецки, кивает головой:
– Хорошо.
Они выходят в умывальню. В ней сыро и пусто. Гарри начинает умываться, Андрей ждет.
С первых дней пребывания в Большом лагере Бухенвальда Андрей сблизился с веселым, никогда не унывающим голландцем, революционером, спортсменом рабочего клуба. На груди у Гарри тоже пришит красный треугольник.
– Андрэ, – прерывает молчание Гарри. – Ты знаешь спорт? Да? У тебя крепкие руки.
Бурзенко улыбнулся.
– Я был боксером.
– Бокс? – Гарри оживился. – Это очень хорошо! Андрэ – боксмайстер!
Андрей хотел рассказать голландцу о своей родине, о далеком Ташкенте, где во Дворце пионеров осваивал он технику бокса, о спортивном клубе, о соревнованиях. Но запас немецких слов у него был еще мал, и он не мог перевести голландцу всего того, о чем думал.
– Видишь ли, Гарри, я был не боксер, как у вас понимают, а любитель, – пояснил Андрей. – Понимаешь, любитель.
– Понимаю, – Гарри пожал ему руку. – И здесь нужны сильные, смелые парни…
Вдруг из блока донеслись необычный шум и выкрики. Кто-то кого-то бил. «Драка», – подумал Бурзенко и вместе с голландцем бросился к дверям.
В блоке какие-то незнакомые Андрею узники с зелеными треугольниками на пиджаках били Каримова. Узбек, видимо, только пришел и еще не успел снять верхнюю куртку. Четыре уголовника, обступив Батыра, ударами гоняли его по кругу, словно бильярдный шар. На руках у бандитов темнели перчатки. Настоящие, боксерские. Заключенные, не скрывая гнева, толпились в стороне, но вступиться не решались.