Ринг за колючей проволокой
Шрифт:
– Слушаюсь, – и, щелкнув деревянными подошвами, Пайкс удалился.
Выйдя из кабинета, старший санитар услышал, как Говен звонил по телефону, долго что-то горячо доказывал, а потом бросил трубку.
За время пребывания в Гигиеническом институте Пайкс хорошо усвоил характер своего начальника. Когда у Говена появлялось хорошее настроение, он называл старшего санитара своим помощником, именовал его по фамилии и даже похлопывал по плечу. В обычные серые будничные дни майор ходил с безразличным выражением на совином лице и называл Пайкса «санитар». Санитар, сходи за анализами, санитар, проведи операцию легких и т.д. Но в дни, когда хмурились его белесые брови и уголки губ угрожающе опускались, в такие дни лучше было не попадаться ему на глаза. Он не ругался,
Послышалось щелканье замка – Говен запирал ящики стола и сейфа, – а через несколько минут он вышел. Пайкс вскочил с места и застыл с вытянутыми по швам руками.
– Пайкс, я вчера отправил в лабораторию мокроту сорока кроликов, – Говен быстро снял халат и бросил его на руки старшего санитара. – К моему приходу чтоб на столе лежали анализы.
– Будет исполнено, герр майор.
Проводив глазами Говена, Пайкс повесил халат майора на вешалку и взглянул в окно. Майор быстро шел к браме – главным воротам концлагеря, за которыми в эсэсовском городе находилась резиденция коменданта.
Пайкс не стал терять времени. Из потайного кармана он достал самодельный ключ и, убедившись, что никто за ним не наблюдает, быстро открыл дверь кабинета. Штамп, как всегда, находился в правом верхнем ящике стола. Через несколько минут сотня бланков больничных листов приобрела силу подлинных документов. Оставалось только вписать фамилию и личный номер заключенного да проставить дату «освобождения по болезни».
Пора было уходить. Но Пайкс не спешил. Он решил разгадать тайну маленького окошка. Несколько секунд в его душе шла борьба с самим собой: если окошко имеет сигнализацию, тогда…
Поборов свою неуверенность, Пайкс отдернул маленькую темную шторку. На кафельной стене вырисовывался квадрат смотрового окна. Под ним кнопка.
Пайкс сначала попытался открыть окошко силой, но усилия оказались напрасными. Тогда он решился и нажал кнопку. Раздался щелчок, и крышка открылась.
Пайкс приник к выпуклому стеклу и отшатнулся. Не может быть! Не веря своим глазам, снова поглядел в окошко, и мурашки побежали у него по спине. За толстым стеклом, за массивной стеной, шел чудовищно варварский медицинский опыт. Сорок заключенных с желтыми туберкулезными лицами, задыхаясь, глотали воздух, насыщенный какой-то мелкой пылью… Пот струился по впалым щекам, оставляя кривые грязные полоски, ввалившиеся глаза лихорадочно блестели… Одни узники с безразличным видом сидели на полу, прислонившись спиною к стенке, и покорно ждали конца пытки… Другие обреченные еще боролись за жизнь. Они судорожно прижимали узловатыми пальцами к носу и рту рукава или полы своих полосатых каторжных костюмов. Но, очевидно, этот самодельный фильтр помогал мало: мелкая пыль проходила сквозь редкую материю…
Пайкс захлопнул окошко. Теперь все ясно! Свою докторскую диссертацию майор СС Адольф Говен писал на тему «Роль угольных частиц в новообразовании туберкулеза легких и в задержке развития туберкулеза». Пайкс знал, что над созданием этого научного труда работает чуть ли не весь подневольный состав Гигиенического института. Ученые в полосатых каторжных костюмах, химики, биологи, хирурги, терапевты вкладывали в диссертацию Говена свои знания, свой талант и опыт. Пайкс наивно полагал, что туберкулезные больные, легкие которых подвергались исследованиям, отбирались из тысяч узников концлагеря. Среди заключенных их было много. Однако большинство больных по характеру заболеваний не подходили к научной теме диссертации. Доктор в майорской форме войск СС отличался принципиальностью и свои исследования вел на конкретных фактах. Теперь понятно, для чего по указанию Говена отбирали здоровых узников. Им в этой специальной камере заражали легкие. Они задыхались от угольной пыли, получая необходимую для диссертации Говена стадию туберкулеза. Люди, как морские свинки и кролики, выполняли роль подопытных животных…
Пайкс ничем не мог помочь несчастным. Из специальной камеры, которая тщательно охранялась, имелся только один выход – на операционный стол и затем в крематорий.
Хорошего настроения как не бывало. Радостное чувство удачи улетучилось. И вся опасная операция с больничными листками, все его попытки облегчить существование другим узникам вдруг показались ему до обиды мелкими и ничтожными по сравнению с этими чудовищными злодеяниями. Пайкс почувствовал себя маленьким муравьем, который, изо всех сил пытаясь спасти своих товарищей, тащит хлебную крошку для них, а над ним, давя все живое, медленно опускается подошва кованого солдатского сапога…
Пайкс торопливо вышел из кабинета Говена и спрятал свой поддельный ключ, но совершенно забыл о том, что маленькая темная шторка на стене осталась незадернутой…
Глава двадцать вторая
Откровенно говоря, Андрей был немного разочарован разговором с представителем подпольного центра. Он ждал большего. Он хотел настоящей борьбы, сложных заданий, связанных с опасностью, мечтал о героических делах. А ему предложили самое простое: развлекать зеленых. Особого проку в этом Бурзенко не видел. Ну, хорошо, он выступит на «боксерских состязаниях». Приложит все силы и знания к тому, чтоб добиться победы. И все. И больше ничего. Ни опасности, ни борьбы. Правда, риск есть. Зеленые могут разозлиться и отправить его в крематорий. Но от крематория никто не застрахован. Выходит, поручили ему роль клоуна, шута. А он-то ждал…
Но как бы там ни было, а задание есть задание. И его надо выполнять. Тем более что со всех сторон он видел заботу и внимание товарищей. Андрея перевели на самую легкую работу, он стал штубенистом – постоянным дневальным в бараке. В его обязанность входило совсем немного. Следить за чистотой и порядком в блоке. Утром уйдут товарищи на работу, он подметет пол, протрет его шваброй, вымоет обеденные столы, надраит до блеска бачки для супа, кипятка и может отдыхать час-другой.
С первого же дня Андрей стал тренироваться. Но какая это был тренировка? Полуголодный, отощавший спортсмен больше всего следил за тем, чтобы не переутомляться. Переутомление при таком плохом питании может немедленно превратиться в перетренировку. А перетренироваться – значит выйти из строя. Поэтому Андрей после каждого занятия мылся теплой водой и ложился вздремнуть на час-полтора. Бурзенко из личного опыта знал, что сон восстанавливает силы. Но, кроме сна, организм требовал хорошего питания. А вот с едой дела обстояли далеко не блестяще. Правда, ежедневно Андрею доставали лишнюю пайку хлеба, лишнюю чашку брюквенной похлебки, но чувство голода по-прежнему оставалось постоянным спутником боксера.
Шел сентябрь. Осень в Германии была солнечная, теплая. По небу плыли редкие облака, в воздухе носились паутинки. И за колючей проволокой концлагеря дыхание осени чувствовалось особенно остро. Трава, кое-где выступавшая сквозь камни и асфальт, поблекла. Немногочисленные буковые деревья осунулись, в их темно-зеленых кронах появились блеклые желтые листья. Они появились, как появляется седина, неожиданно, за одну ночь. Казалось, что ужасы концлагеря коснулись и деревьев.
Андрей Бурзенко часто любовался величественными лесными богатырями – буками и вязами. Они напоминали ему юг, родную Среднюю Азию. Там, дома, он любил в знойные дни отдыхать под тенью широколистых чинар и карагачей. Как давно это было!
Одно дерево – старый кряжистый дуб – пользовалось особым уважением в концлагере. Говорят, что под ним сотню лет тому назад любил отдыхать великий поэт Гёте. Заключенные, особенно немцы, с грустью показывали дуб новичкам и рассказывали о нем предания и легенды. В одной из них говорится, что Гёте, показывая на этот дуб, сказал герцогу Карлу Августу: «Германия будет жить до тех пор, пока будет жить этот дуб!» А эсэсовцы тоже чтили исторический дуб, только чтили по-своему. Под дубом они всегда устраивали массовые истязания и казни.