Ринг за колючей проволокой
Шрифт:
– Слушай, будем потом ругаться. А сейчас время дорого. Снимай ботинок.
Андрей медлит. Пельцер наклонился, чтоб помочь боксеру. Но тот рывком схватил санитара за грудки.
– Гадина! Продался? Прежде чем сдохну, я и тебя и этого гада удушу…
Оторопевший Пельцер, пытаясь освободиться от пальцев боксера, прошептал:
– Вот так и выручай вас, вот так и получай благодарность. Неужели ты, дурак, не хочешь, чтоб тебя спасали?
Врач немец, молчавший до сих пор, заторопился:
– Шнель, геноссе, шнель…
И по тому сочувственному тону, с каким было произнесено слово «геноссе» – «товарищ», и по страстному шепоту Пельцера пораженный Андрей понял, что убивать его тут никто не собирается. Он внимательно посмотрел на врача и только теперь заметил: из-под распахнутого халата выглядывала полосатая куртка политзаключенного. Андрей начал стягивать ботинок.
Ногу загипсовали.
Пельцер, уходя, сунул ему кусок хлеба.
– Береги здоровье, больной. И ни о чем не спрашивай.
Из операционной Бурзенко отнесли в блок тяжелобольных хирургического отделения лагерной больницы. Уложили на верхние нары.
Когда носильщики удалились, к боксеру подошел санитар отделения.
– Будем знакомы. Николай. Николай Тычков.
Бурзенко кивнул. Санитар влез на нары, сел рядом.
Андрей всмотрелся в его лицо. Простое, русское, с упрямо сжатыми волевыми губами и вдумчивыми глазами. Кто он? Свой или предатель? Как понимать его поведение?
– Привет от Ивана Ивановича, – тихо сказал санитар.
– Не знаю такого, – Андрей пожал плечами.
– Но он и Пельцер тебя знают.
– Спасибо, – Бурзенко улыбнулся.
Значит, и этот свой.
– Нам надо поговорить. Нервы у тебя в порядке?
– В порядке, – ответил Бурзенко и добавил: – Выдержу.
– Верим. – Николай положил ладонь на кулак боксера. – Слушай внимательно. Ты должен знать все.
Николай осмотрелся и, наклонившись к самому лицу, зашептал:
– В канцелярию поступил приказ. Штрафная команда «Новые ботинки» пойдет в расход.
От его шепота у Андрея похолодела спина. Он спросил одними губами:
– Когда?
– Завтра. Но ты, возможно, останешься. Мы на тебя уже поставили крест.
Андрей недоуменно поднял брови. Как понять последние слова?
– Какой крест?
– Обыкновенный, на карточке. В канцелярию доложили, что ты сегодня отдал концы. Понятно? Утром твой труп отвезут в крематорий. У нас их хватает. Все решится завтра. Если дежурный эсэсовец примет акт о твоей смерти, значит, ты спасен.
Андрей с благодарностью посмотрел на санитара. «Спасибо, товарищи!»
– А если нет, – Николай Тычков сделал паузу, – то нам крышка. Повесят. Но ты не отчаивайся, парень! Ты будешь висеть в хорошей компании. Вместе со мной и нашим доктором, депутатом рейхстага.
С первых же дней пребывания в больничном блоке Андрей понял, что он попал к друзьям.
Но кто они? Почему именно его выбрали из тысячи узников? Чем он заслужил это? Ни на один из этих вопросов он не находил ответа.
О нем заботились постоянно. То дадут лишнюю пайку хлеба, то нальют еще одну чашку брюквенной похлебки, то отнесут на «перевязку», и там суровый и неразговорчивый врач немец вдруг сунет в руку кусок мармелада. Андрей ни от чего не отказывался, жадно поглощал еду и глухо стонал, когда врач фашист Эйзель делал ежедневный обход.
Пельцер часто навещал Бурзенко и рассказывал ему о том, что делается в больнице. Теперь Андрей знал, что главный врач Говен – зверь, которого нужно опасаться. Большую часть дня этот фашист проводил в другом отделении больницы, находившемся под особой охраной. Что он там делал, никто не знал. Пельцер заметил одно: в то отделение направляют почти здоровых заключенных, но оттуда никто не возвращается. Иногда Говен сам отбирал узников для своего закрытого отделения больных. И эти тоже исчезали навсегда.
В отделениях Говен появляется раз в сутки, а то и вовсе не заглядывает, поручая делать осмотры своему помощнику фашисту Эйзелю и лечащим врачам – заключенным Крамеру и Соколовскому.
Крамер – немец, старый врач. Его сухая фигура, седина и строгость внушают уважение. Как он попал в концлагерь, Пельцер не знал. Но у Крамера на груди был красный треугольник. Значит, немцы считают его политическим противником. А о втором враче, Соколовском, Пельцер сказал: «Он наш, одессит». Соколовский был разговорчивым и веселым. Он умел пошутить, подбадривал больных и держался подчеркнуто просто.
Соколовский попал в плен под Киевом, когда танковые части фашистов отрезали путь к отступлению. Гитлеровцы окружили госпиталь, перестреляли раненых, а медперсонал, угнали в концлагерь. Там Соколовского допрашивал следователь, который был каким-то важным фашистским деятелем. Он приходил на допросы в штатском костюме и вел любезные беседы с заключенными. А между этими допросами его «подопечные» подвергались зверским пыткам.
Фашисту удалось узнать, что Соколовский не комиссар, а крупный хирург, у которого много печатных трудов. На следующем допросе появился представитель немецкой медицинской службы, и после беседы с Соколовским он подтвердил предположения следователя. Соколовского отделили от других узников, создали сносные условия. А через пару недель следователь попытался продать хирурга какому-то исследовательскому институту. Предвкушая солидный куш, следователь сам отправился к представителям института вести переговоры, но в институте ему ответили, что арийская наука не нуждается в услугах евреев.
Фашист грозился повесить «проклятого еврея». Но выполнять свою угрозу он не стал. Ему неудобно было публично признаваться в том, что он попал впросак, – ведь его могли привлечь к ответственности за укрывательство еврея. Чтобы оправдать себя, фашист создал специальную комиссию из немецких врачей. Они по всем правилам и законам расистской «науки» долго измеряли Соколовскому лоб, череп, нос, подбородок. Потом полученные сантиметры и миллиметры складывали, делили, сверяли по какой-то таблице и по договоренности со следователем вынесли официальное заключение: «Хирург с карими глазами не еврей». Однако это решение не спасло Соколовского. Его отправили в Бухенвальд.