Рисунок на снегу
Шрифт:
Вдруг какие-то звуки донеслись до Тихона. Словно от сильного ветра скрипели незапертые хозяином ворота. Ветер действительно был. Он гнал вдоль дороги снег и дул Тихону прямо в лицо — казалось, не пускал, предупреждал: вернись назад, уходи отсюда!
Деревня ещё далеко, отсюда не услышишь, как скрипят ворота. Что бы это могло быть? Пригляделся и… даже остановился от неожиданности, даже отшатнулся назад: на столбе висел человек. Верёвка была перекинута через крюк с фарфоровым изолятором.
Никогда в жизни своей Тихон не видел виселиц, не видел повешенных. И он не мог
Под столбом стояли двое часовых. Третий гитлеровец увидел Тихона, подошёл к нему и молча подтолкнул прикладом автомата к толпе. Тихон упал, поднялся и, подгоняемый солдатом, подошёл к людям. Он боялся поднять голову и видел только ноги повешенных. Четыре босые ноги. Значит, повешенных двое. Они висели так близко один от другого, что сначала Тихону показалось, будто висит один человек. Тихон боялся взглянуть вверх: а вдруг он знает этих людей? Он не мог отвести глаз от заледенелых ног, припорошённых снегом. Снег не таял. Тихон почувствовал, как у него начали мёрзнуть пальцы на ногах, и стал шевелить ими в бурках, чтобы согреть. Потом заставил себя повернуть голову в сторону, посмотрел на людей.
Вот стоит женщина в лёгком городском пальто, даже без тёплого воротника. В руке держит узелок. Может, из Бреста шла в деревни менять на хлеб свою одежду? Она плачет и платочком вытирает слёзы. А другая женщина низко опустила голову, словно она виновата, что повесили этих двоих.
Ещё три женщины, пожилые, деревенские, переступают с ноги на ногу. По-видимому, стоят они давно и давно замёрзли.
Взгляд Тихона вновь остановился ка повешенных, на фанере, висевшей у одного на шее. Фанера длинная. Один конец её доходит до колен, а верхний упирается в подбородок. На фанере написано: «Мы — партизаны, стреляли в германских солдат». Невольно глянул на лица. Узнал и не мог, не хотел поверить. Отвернулся, чтобы не смотреть, чтобы не увидели, не догадались немцы, что он знает повешенных. В ушах зазвучала песня, которую пел сегодня утром в партизанском отряде Коля Козлов. Зазвенел Колин смех, весёлый, беззаботный.
Не знал Коля, когда смеялся, что нет уже у него отца и брата…
По дороге в село шёл старый невысокий мужчина с седой, белой бородой. Гитлеровец и его загнал в толпу. Мужчина снял шапку, и ветер растрепал у него на голове редкие волосы. Гитлеровец что-то сказал. Старик не понял. Тогда солдат вырвал из рук старика шапку и надел ему на голову.
Старик опять снял её.
— Безбожники, нельзя в шапке быть, — сказал он.
— Не безбожники! Бандиты! И ты бандит!
Фашист ударил старика автоматом. Дед не
удержался на ногах и упал. Потом поднялся и стал прямо, не глядя на фашиста. Тот поднял шапку и вместе со снегом надел старику на голову. Тихон словно бы почувствовал, как снег начинает таять и стекать знобящими каплями за воротник старому человеку.
До вечера их держали у виселицы. Потом отпустили.
Тихон брёл как во сне, волоча ноги, опустив руки, которые стали почему-то неподъёмными. Он чувствовал
ТЁТКА ОЛЬГА
За бугром показалась труба, потом стреха крайней хаты. Это хата Курачинских, дядьки Ивана, с которым Тихон живёт в одной землянке. Хата Тихона тоже крайняя, только на другом конце села.
Хата дяди Ивана была не освещена. Нигде, ни через одну щёлочку не пробивался свет.
«Может, нет никого?»-подумал Тихон и потянул за дверь.
Дверь замкнута изнутри. Это хорошо. Значит, в хате кто-нибудь да есть, есть кому замыкаться.
Тихон постучал. Никто не отозвался. Он постучал ещё, прислушался. В хате затопали. Звякнула скобка, кто-то вышел в сенцы, и женский голос, голос тёти Ольги, спросил:
— Кто тут?
— Это я, Тихон.
За дверью зазвенели защёлки: одна, другая. Тётя заволновалась, и потому у неё всё валилось из рук. А ей хотелось побыстрей отпереть, впустить в хату этого ребёнка — ведь он пришёл оттуда, из леса.
Наконец защёлки подались, тётя отперла дверь, впустила Тихона и проворно заперла вновь.
Тихон стоял в тёмных сенцах, ждал, пока тётушка снова замкнёт дверь.
— Идём.
Вслед за тёткой Ольгой Тихон вошёл в хату. От нагретой печки шло такое тепло, что у него закружилась голова, и он присел на лавку рядом с дверью, чтобы не упасть.
— Что с тобой? — испугалась тётка Ольга.
— Ничего… Это я так…
— Дай я тебя раздену, а то у нас жарко. Марийка захворала.
— А что с ней?
— Боюсь, не воспаление ли лёгких. Докторов ведь теперь нет…
Она развязала Тихону шапку, сняла и положила на лавку, принялась расстёгивать пуговицы ватника. Ватник был мокрый, в снегу. Тётушка повесила одежду к печке, чтобы просохла.
— Ты по дороге шёл?
— По дороге.
— Значит, видел?.. Два дня уже они там. И снимать не дают.
Тётя поплотнее затянула занавеску на печке («Наверно, Лёнька там», — подумал Тихон), тяжело вздохнула.
— А ты всё ходишь. Мы вот стараемся из хаты не вылезать, как бы с бедой не встретиться… Что ж это я? — спохватилась тётка Ольга.
Она отодвинула заслонку, достала из печи чугунок, налила щей, подала пресную лепёшку:
— Ешь, ешь, детка! Больше ничего нету. Всё немцы позабирали.
— Я Женю с Ниной ищу.
— Сперва подкрепись. Согрейся. Они в тепле.
— У кого они, не знаете?
— В деревне. А значит, дома. Ты ешь.
Тихон взял ложку, зачерпнул кислой душистой капусты и отставил миску в сторону.
— Не могу я.
С печки соскочил кот. Подошёл к Тихону, потёрся об ноги.
«Вот кому всё равно, есть война или нет её. Мурлычет себе на печи…» — подумал Тихон.
Тётя Ольга стояла у загнётки и с жалостью посматривала на мальчонку. В мороз, в холод, в непогодь он не сидит дома с книжкой, не учит уроки, как должен был бы, если бы не эта проклятая война. Ребёнок, а и то в лес пошёл, уже и он помогает партизанам. И её Иван в лесу. Но он взрослый, уже видел жизнь, знает, за что воюет.