Рисунок на снегу

Василевская Галина Ануфриевна

— И опять в лес?

— Не-е. Мы домой пришли.

— Бандитам помогали! — вдруг визгливо закричал гитлеровец.

— Каким? — словно не понял Тихон.

Он знал, что бандитами немцы называли и партизан, и красноармейцев, и пленных, которым удалось убежать из немецких концлагерей.

Немец ещё что-то кричал, но переводчик уже не переводил. Он позвал солдата, тот потащил Тихона в соседнюю комнату, и там его били плётками.

Избитого, бросили в камеру прямо на руки матери.

— Не говори,

мама, про Павла и Василия, — шептал Тихон, — говори только про Володю, что ему четырнадцать, что он с отцом поехал за солью в Ружаны. И ещё скажи, что вернулись в село оттого, что холодно в лесу…

Мать постелила на полу свою жакетку и осторожно положила на неё Тихона.

Пришли за ней. Повели на допрос. Остался Тихон в камере с сестрёнками Женей и Ниной.

— Не надо плакать, — успокаивал их Тихон. — Скоро домой вернёмся. Ничего нам не сделают немцы.

Для них он — старший брат.

И мать ничего не сказала фашистам. Повторяла то, что говорил Тихон.

Из тюрьмы их перевели в концлагерь — несколько длинных бараков, огороженных колючей проволокой, — тут же, рядом с тюрьмой. За колючей проволокой другой лагерь — военнопленных. Там даже бараков не было.

Один раз Тихон передал военнопленным несколько картофелин. За это его сильно избили охранники.

Он решил убежать. Прокопал под проволокой яму и вылез на другую сторону.

Его поймали и опять били.

Он ещё раз попробовал убежать — пристроился к колонне пленных, шедших на работу.

Его заметили, выволокли из рядов и на этот раз били в присутствии начальника тюрьмы.

Шесть недель держали их в лагере. А потом Тихона и девочек отпустили домой.

Был октябрь. По утрам лужи затягивал тонкий ледок и дул пронизывающий ветер.

Вот тогда чужие люди и повесили Тихону на плечо нищенскую торбу. С нею он и сам дошёл до дому, и сестрёнок довёл. С этой торбой он потом не раз ходил по сёлам, выполняя задания партизанского командира…

ВЕТКА И ДУБ

— Ты сделаешь всё, как скажет тётка Мария, — донёсся до Тихона голос Павла.

Тихон смотрит на него и ничего не понимает. Мыслями он ещё там, в тюрьме, в фашистском лагере.

— Говорю: что тётка Мария велит тебе, то и будешь делать.

— Ладно, — кивает головой Тихон.

— А Жене и Нине скажи: как только хоть чуть спадут морозы — возьмём их. Скажи, что теперь ещё нельзя, пусть немножко потерпят.

Подъехали к старому, искалеченному бурей дубу. Одна лапа-ветвь, широкая и длинная, склонилась до самой земли. И издали казалось, будто старый дуб опирается на неё, чтобы не упасть. А подъехали ближе, увидели, что это не так. Лапа-ветвь ещё прочно держалась. Ещё живил её своими соками дуб.

— Вчера с Большой земли прилетал

самолёт, — снова заговорил Павел. — Лётчик такой весёлый!.. С Ленинграда сняли блокаду. Девятьсот дней держались ленинградцы. Гомель наш, Жлобин наш, Калинковичи тоже уже наши. Скоро здесь будут…

— Скорей бы.

— Известно, скорей бы.

Снова замолчали. Павел думал о том, что вот сейчас, совсем скоро, им надо будет расстаться и Тихон останется один. Павел вернётся к друзьям, к партизанам. Будет делать всё, что требуется: и в засаду пойдёт на дорогу, и на посту будет стоять.

А всё равно он будет думать про Тихона. Когда он сам идёт в разведку, он спокоен. Он взрослый. Смотреть прямо в лицо врагу — его долг и перед Родиной, и перед самим собой. А Тихон? Он как та ветка, которой необходимо держаться за дуб.

— Павел, а вон сосна, за которую радистка парашютом зацепилась. Помнишь?

— Помню.

— Мы с Колей Козловым тогда первыми на лошади примчались. Коля топором ветки обрубал. Вот видишь, один бок голый. Видишь?

— Вижу.

— А на что ей нужен был тот букетик?

— Какой букетик?

— Разве ты не видел? Маленький, цветки голубые такие, незабудки, кажется. В руке крепко зажала. Смешная… Из Москвы везла, как будто у нас таких нету.

— Нет, Тихон, не смешная. Может, ей этот букетик подарили, может, он ей дороже всего на свете. Вырастешь — поймёшь.

Павел остановил коня.

— Приехали, дальше нельзя.

— Знаю.

— Гостинцы девчонкам не забудь. — Павел протянул Тихону завёрнутый в марлю узелок. Потом сунул руку в карман и достал две маленькие куклы, вырезанные из дерева. — Отдай, пускай забавляются.

Тихон положил всё в торбу.

— Иди, Тихон, а то до темна не поспеешь.

Тихон молчал. Первый раз Павел назвал его

так, по-взрослому.

Потом поглядел на Павла и, словно стесняясь, опустил глаза.

— Ты когда папу увидишь? — спросил наконец.

— Не знаю. Может, завтра, может, послезавтра поеду в штаб. Передать что хочешь?

— Не-е, я так. Лучше послезавтра вместе поедем.

— Можно и вместе.

Павел молча прижал к себе младшего брата. Тихон уткнулся носом в жёсткую солдатскую шинель.

ОДИН

Павел повернул лошадь, и скоро и саней и его не стало видно за деревьями. Тихон остался один. Он шёл теперь напрямик, по колени проваливаясь в глубокий снег. Раньше, до войны, он всегда радовался зиме, снегу. За селом ребятишки катались на салазках, играли в снежки, строили снежные крепости. А теперь он знает, как тяжело идти по снегу. И отдохнуть страшно, потому что мороз, потому что, присев, можно остаться тут, в лесу, навсегда.

Нет, зима не друг Тихона, теперь она его враг.