Рисунок на снегу
Шрифт:
Незавидное до той поры, пока в хате Тихона не появился дядя Левон. С его приходом житьё обернулось совсем по-другому.
ДЯДЯ ЛЕВОН
Тёмные тучи затянули небо. И не верилось, что где-то есть солнце, что оно светит. Несколько дней лил дождь, мелкий, осенний. Земля раскисла от воды. Даже от пола в хате тянуло сыростью.
Ночью кто-то тихо постучал пальцем в оконное стекло, с перерывами. Дарья Ивановна, мать Тихона, встревожилась. Так стучит только Левон. Два года после сентября 1939
А теперь вот снова…
Мать отперла дверь. От её скрипа и проснулся Тихон. В хату вошёл Левон. Пришёл ночью, потому что днём он ходить не может.
— Снимай свитку, промокла насквозь. А я тебе что-нибудь сухое дам. — Мать торопливо прошла в комнату.
— Снова нелегалка, как и при панах, — говорит Левон, грузно опускаясь на лавку. — Схорониться у вас покуда можно?
— И ты ещё спрашиваешь? — Это уже говорит отец.
— Только не в хате. У тебя дети.
— Можно и не в хате. Укромное местечко есть. Ты перекуси сначала.
— Там перекушу. Даша даст мне с собой.
— У своих был?
— Был. Там найти могут.
— Саша ушла от нас. Я не пускал, да она сказала, как и ты: «У тебя дети».
Братья говорят так, словно только вчера расстались.
Пока дядька Левон переодевался, мать сходила в кладовку, принесла кусок сала, полковриги хлеба и махотку молока.
Мужчины вышли.
В саду под старой яблоней Максим Иванович поднял рундук с мусором, и Левон увидел ход под землю. Несколько ступенек вели вниз, в темноту. Максим зажёг фонарь. Он осветил просторную землянку, сделанную по-хозяйски: пол, стены из досок, стол.
— Вот тебе и хата. Живи сколько хочешь.
Левон молча озирался.
— А не задохнусь я тут?
— Что ты! — Максим показал на лаз возле стола. — Тут тебе и вентиляция, и запасной выход. Пятнадцать метров отсюда, за кустом смородины.
— Вот что, брат: и хорош твой укромный уголок, весьма хорош! И не мне одному здесь скрываться. Уже год, как мы действуем. Нас много. А здесь, — Левон обвёл вокруг рукой, — всю нашу типографию спрятать можно. Согласен?
Максим молча кивнул головой.
Через несколько дней мать начала ставить в печь большие чугуны и по нескольку раз на день носить в землянку решёта, накрытые поверх полотенцем. И Тихон догадался, что там появились люди.
ЛИСТОВКИ
Однажды отец принёс на кухню доску и принялся сооружать что-то непонятное. Тихон торопливо слез с печки, со своего тёплого наблюдательного пункта.
— Тата, а что это будет?
— Так, коробочка.
— А на что она вам?
— Да вот понадобилась.
Тихон не стал допытываться, потому что уже знал: не сказал отец сразу, так и не спрашивай, не скажет. Об одном он догадался: это для тех, кто в землянке. Он принялся помогать отцу, всё время раздумывая, что бы это могло быть.
Отец сначала сделал рамку по размеру той бумажки, которая лежала перед ним на лавке. Потом сделал на рамке дно, получилась неглубокая коробочка; приладил на
— Прибери тут, — сказал он Тихону и вышел из хаты.
Тихон собрал на загнётку щепки и не успел ещё подмести кухню, как вернулся отец. Разделся и пошёл в комнату. А мать пришла на кухню и принялась хлопотать возле печи.
Тихон не обратил бы на это внимания, если б не увидел, что она собирает в ведро сажу из трубы.
«Зачем ей сажа?» Мать поставила чугун с водой в печку, а когда вода закипела, насыпала в кипяток сушёной черники. Тихон решил, что мать варит кисель. И обрадовался. Давно он не ел киселя.
И вдруг в кисель мать стала понемногу добавлять… сажу!
— Что ты портишь кисель! — не удержался Тихон.
Но мать ничего не ответила, а принялась обструганной палкой мешать в чугуне, вынимать палку, всматриваться в неё и снова помешивать, и снова добавлять сажи.
Потом это варево, уже густое, она перелила в ведро и понесла в сад.
В тот вечер к ним зашёл Михаил, Колин отец, и Мария, жена расстрелянного фашистами шахтёра Фёдора Барана. Теперь она часто приходила к ним, друзьям её мужа.
И тётка Мария и дядя Михаил сидели с отцом и тихо разговаривали. А когда к ним зашёл дядя Левон, быстро оделись и ушли.
Дядя Левон заглянул на кухню, подошёл к Тихону, сидевшему у печки и щипавшему лучину для растопки, и протянул ему несколько небольших листков, которые были наполовину меньше страницы из школьной тетради.
— Снеси к колодцу. Пусть утречком народ почитает.
Тихон взял бумажки и чуть не вскрикнул от радости. Это были листовки. Начинались они необыкновенными словами, звучавшими как приговор: «Смерть немецким оккупантам!» А в самом низу подпись: «Комитет борьбы против немецких оккупантов, г. Брест, октябрь, 1942 г.»
Все будут думать, что это в Бресте напечатано, и будут ломать голову над тем, какой он, комитет, кто в нём, и будут завидовать этим необыкновенным людям и гордиться, что такие люди существуют. И никто, никто никогда не догадается, что комитет- правда, может, и не весь, Тихон не знает- находится в их землянке и листовки печатаются здесь. «А мама варила краску», — понял Тихон.
А о чём же она, листовка, их листовка, его листовка? Сразу бросилось в глаза слово «Сталинград». С этого места он и начал читать: «…Оборона Сталинграда войдёт в историю России как славная страница героической борьбы русского народа с человеконенавистническим немецким фашизмом. Красные воины, проявляя необычайный героизм, не пропустили и не пропустят поганых гитлеровцев в Сталинград. «Умереть, но не пропустить врага!»-таков девиз сталинградских защитников…»