Рисунок на снегу
Шрифт:
— Не брал, а конфисковал: забирал наше, советское. А почему ты вдруг вспомнил?
— Просто так. А там что, совсем немцев не было? — допытывался Тихон.
— Они спали в соседней комнате.
— А как ты забрался?
— Через окно. Стекло вынул.
Тихон замолчал. Казалось, он уже думал о чём-то другом, а заговорил вновь о том же:
— И тебе не было страшно?
Павел пожал плечами.
— Тогда не думал о страхе. У меня было задание: достать приёмник и машинку. Об этом я и думал. Потому что если думать, что тебя могут убить, непременно убьют. А вообще… погибнуть
Тихон слушал Павла, и ему почему-то казалось, что Павел говорит не ему, а самому себе. Отвечает на какие-то свои мысли.
— А ты почему спрашиваешь? — повернулся Павел к младшему брату.
— Не знаю. Просто вспомнил.
Павел внимательно посмотрел на Тихона.
— Тебе ведь запретили идти в гарнизон.
— Эх, был бы у меня пистолет… — мечтательно проговорил Тихон.
— Дурачок. Пистолет — это ж не торба. Брось и не думай.
Тихон молчал. Он и сам понимал, что Павел говорит правду. Но ему очень хотелось иметь свой пистолет.
— Дай я хоть подержу твой автомат.
— Он заряжен.
— Ну и что?
Павел снял с шеи автомат и подал его Тихону. Тихон положил автомат на колени и пальцами стал осторожно водить по короткому чёрному стволу.
ТЮРЬМА
Дуга зацепила за широкую лапу сосны, и снег, собравшийся на ней, обрушился вниз, рассыпался тысячами серебряных порошинок. Тихон стал белым, как Дед-Мороз, и Павел белым, весь в снегу. А кобылке не нравится быть заснеженной, и она хвостом старается сбросить с себя этот холодный наряд.
Павел снял шапку, стряхнул снег. Тихон тоже.
— Не холодно? — Павел тщательно закутал ноги Тихону.
— Не-е, — ответил Тихон, кулаком поддел кверху шапку, чтоб она не сползала на глаза, и стал смахивать снег с чёрного ствола автомата.
— А нос-то покраснел.
Павел снял рукавицы и завязал у Тихона под подбородком шапку-ушанку. Потом вынул из-под своей шинели полушалок, обмотал брату шею, а концы запихнул под ватник.
Тихону сразу стало теплей.
— Мамин?
Павел кивнул головой.
Помолчали.
— Мне сказал один человек, — заговорил Павел, — что из Волковыского концлагеря её перевели в Белосток. А оттуда как будто в Германию повезут. Говорят так. Не знаю, правда или нет.
Тихон ничего не ответил. Только отвернулся, чтобы Павел не увидел слёз, что набежали на глаза.
Четыре месяца он не видел матери. Четыре месяца старался не говорить о ней, чтоб не плакать. И не плакал. А думал всё время. Потому что не думать не мог.
Сколько раз, забравшись на нары и отвернувшись к стене, чтобы партизаны думали, что он спит, Тихон вспоминал. Вспоминал всё с самого начала. И как к ним в село приехали немцы, и как вдруг поднялась стрельба. Они слышали эту стрельбу дома и видели потом, как немцы клали в машину убитых и раненых.
Тихон радовался, что партизаны так здорово всыпали немцам. А не знал он тогда, что бой вёл один дядя Левон, который весной вместе с типографией перебрался в лес. И не знал тогда, что дядю Левона ранили. Два шага не добежал он до речки: дядюшка так хорошо плавал под водой! Два шага… Он выстрелил себе в висок, чтоб не попасть живым в руки к немцам.
Об этом Тихон узнал потом, а тогда только радовался.
Потом к их хате подъехала машина, крытая чёрным брезентом, и всех, кто был дома, — Тихона, мать, сестрёнок — загнали в ту машину. Там сидели уже соседи, много людей из их села. И только позже они все узнали, что их забрали за дядю Левона. А тогда сидели в машине и даже не догадывались, куда их везут…
Тихон вспоминал, что он говорил потом, на первом допросе в тюрьме, до мелочей вспоминал и думал, где и в чём он ошибся, где не так, не то сказал, — и потому всё так скверно обернулось. Может, если бы он говорил иначе, всё было бы по-иному? И теперь мать была бы с ними.
…Его первого вызывали на допрос, думали: мал, всё расскажет. Привели в комнату. За столом сидел гитлеровец, рядом с ним две овчарки следили за каждым движением Тихона, словно перед ними был не маленький мальчишка, а силач. Тут же за столом сидел переводчик, печатал что-то на машинке. А он, Тихон, стоял посреди комнаты. Его схватили на дворе и даже не дали надеть башмаки. Босые ноги. Штанишки, из которых он уже вырос, держались на одной лямке. У него огнём горели пятки от пушистого ковра. У них в деревне ни у кого не было ковра с такими яркими цветами.
Из приёмника лилась весёлая музыка. Потом музыка стала играть тише. Стало слышно, как немец размешивал ложечкой сахар в стакане. Ложка ударялась о стекло, и оно звенело. А Тихон рассматривал вытканные цветы. Потому что если бы он поднял глаза на гитлеровца, тот увидел бы, как Тихон его ненавидит.
Немец заговорил тонким голосом, который совсем не подходил к его широким плечам и круглой, как тарелка, роже. Вслед за ним заговорил переводчик:
— Мальчик, господин офицер спрашивает: есть ли у тебя старшие братья?
— Есть, — ответил Тихон.
— Сколько?
— Один, — соврал Тихон
— Сколько ему лет?
— Четырнадцать.
— А где он сегодня?
На мгновение Тихон поднял голову. Оба — и офицер и переводчик — смотрели на него, как на своего лучшего друга. Улыбались. Тихону даже показалось, что собаки тоже улыбаются, как и их хо зяева. Ну и пускай улыбаются. Тихон всё равно им не скажет, что Володе уже семнадцать, а Василий и Павел ещё старше, что все они вместе с отцом в партизанском отряде, что он, Тихон, партизанский связной. И он ответил:
— С отцом в Ружаны пошёл, за солью.
Говорил, а сам думал: что, если не поведут его в ту же камеру, где мать; как он скажет ей, что говорить, чтобы одинаково было? Перед допросом условиться не успели. Привезли их на машине, и его сразу привели сюда, в эту большую комнату.
— Но вы ведь тоже из лесу пришли. Какое оружие у партизан? Много их?
— А где я был с мамой, там одни старики и дети.
— Зачем пришли в деревню? Разведчики?
— Что вы, мы в лесу от стрельбы прятались. Ночи уже холодные стали, так мы пришли одеться.