Риза Господня
Шрифт:
– Иди, позови княжну Наталью Васильевну, – приказал Кольцову князь. – Да передай, пусть сразу оденется потеплее да поторжественнее.
И с чувством досады и обиды на конюшего за нарушенный неприятным происшествием покой прикрикнул:
– Исправлять дело надобно. К князю Ивану Васильевичу Чернышеву отправляю вас с извинениями моими и мольбой о прощении. Самому мне к нему идти на поклон следовало бы, да времени у меня не осталось. К государю и Патриарху Филарету подобает в таких случаях прибыть и повиниться.
Несколько секунд помолчав, он великодушно заметил:
– А ты говоришь, ни царапинки не досталось! Смуты наделали сколько воры-разбойники. Следует это дело по полочкам разобрать, а государей Михаила Федоровича
Семен не раз слышал, как молодой князь Патриарха Филарета государем называет, и поэтому слова Голицына не вызвали у него недоумения. Кольцов, заметив, что князь принялся выводить волшебные буквы, направился к княжне Наталье Васильевне в девичий терем.
Василий Васильевич остался наедине с тяжелыми думами. Поставив подпись «Голицын» и украсив последнюю букву замысловатым вензелем, он встал из-за стола и направился в дальний угол палаты, отгороженный глухой бревенчатой перегородкой с массивной дубовой дверью посередине. Голицын любил уединяться в этой невидимой с первого взгляда и недоступной для посторонних небольшой комнатке, украшением которой был необычайной красоты иконостас с иконами Спасителя, Пресвятой Богородицы, святых апостолов и преподобных, а также золотой подсвечник на высокой серебряной ножке. Справа от входной двери была устроена лавка и полка, заполненная до отказа книгами. Здесь были и древние летописи, передававшиеся по наследству, и деревянные книги из липовых дощечек, с резанными писалом текстами, сохранившиеся еще с давних времен, и книги Священного Писания из монастырей, купленные Голицыными за последние два века, и множество других ценных книг, привезенных в разные времена из Византии и Европы. Особо Голицын ценил Священное Писание в золотом окладе, сотворенное монахами по специальному заказу отца и подаренное им ему, Василию, на восемнадцатилетие. Рядом с лавкой, вскоре после смерти отца, молодой князь установил большой дубовый кованый, затейливо расписанный искусным мастером, сундук. В нем он хранил свитки с письмами, посланиями, свои записи и важные царские грамоты, а также владельческие документы, подтверждающие права на огромные вотчины Голицыных.
Князь закрыл дверь на засов, опустился на колени и начал молиться. Молитвам его научила мама. Князь не помнил себя в том возрасте, в котором он не знал молитв. С того дня, как Василий стал осознанно смотреть на окружающий мир и понимать живущих рядом с ним людей, вкушать пищу и утолять жажду, играть и озорничать, он ни на день не разлучался с молитвой. Для него ежедневные обращения к Спасителю и Пресвятой Богородице, святым апостолам и преподобным никогда не были обыденными или сиюминутными. Он молился не потому, что так делали многие или на этом настаивали старики. Нет! В молитве он самоочищался, укреплял свои душевные силы, с ее помощью находил в своей душе самые лучшие человеческие качества. Вот и теперь он не просил Бога о том, чтобы все обошлось для него, а значит, для всех Голицыных, чтобы удачно разрешилось недоразумение со вчерашним происшествием, чтобы Господь его защитил и сохранил. Нет! Он молился лишь о том, чтобы Спаситель и Пресвятая Богородица не покинули его в трудные минуты разговора с государями, дали силы и терпение достойно встретить возмущение царя и гнев Патриарха, он каялся в том, что не позаботился должным образом о сестре, не проявил прозорливости и осторожности.
Закончив молиться, Голицын встал, осторожно затушил пальцами догорающую свечу и вышел из своей кельи – так с любовью и трепетом он называл это скромное, без убранства и дорогих украшений помещение. Готовый к самому худшему, даже к тому, что может оказаться в филаретовских застенках,
Голицын подошел к письменному столу и перечитал послание князю Чернышеву. В нем он писал: «Ваша светлость, дорогой князь Иван Васильевич! Знаю, что гневаетесь на меня и недоумеваете, чем я руководствовался, организовав нападение на Вас и гостя наших Государей Урусамбека, посла Правителя Персии Шах-Аббаса.
Но о случившемся на Китайгородском мосту сам узнал с прискорбием только сегодня в полдень. Еще вчера два вора-разбойника в торговых рядах похитили мою тройку и карету. Они и стали виновниками неприятного происшествия. Об этом засвидетельствовать могут не только мои холопы, но и немало московских торговых людей, уважаемых и известных.
Нынче молился за Ваше спасение и просил Бога хранить Вас. Несказанно рад, что происшествие имело благополучное разрешение, и Вы и гость персидский не пострадали.
Став невольным виновником вчерашнего происшествия, прошу Вас, Ваша светлость, не гневайтесь на меня, не держите зла и простите за причиненные неудобства.
Считаю своим долгом немедленно сообщить о случившемся царю нашему и Владыке, а посему не могу прибыть лично с извинениями и разъяснениями к Вам. Но посылаю со своим письмом самого верного своего посланника и помощника, драгоценную мою сестру княжну Наталью Васильевну. Ее приезд в Ваши палаты – знак моего уважения и Голицыных к Вам, бесконечной преданности царю и Патриарху и непричастности к досадному происшествию.
Знаю Вас, князь, как благородного и мудрого боярина и верю, что суд Ваш не будет скорым.
Кланяюсь Вам и желаю здравствовать. Князь Голицын».
Василий Васильевич закончил перечитывать письмо и про себя отметил, что составлено оно добротно и ни одного слова он не пожелал бы ни убавить, ни прибавить.
Он аккуратно скрутил пергамент и в тот момент, когда стал его скреплять тесьмой, дверь в палаты открылась и на пороге появилась княжна Наталья Васильевна. Еще до ее прихода Голицын решил не посвящать сестру в существо дела. Она уже знала, что тройка и карета найдены, возвращены и печалиться больше по этому поводу не следует. О том, что произошло на Китайгородском мосту, ей до поры до времени он сообщать не решился. Посчитал, что, будучи в неведении о происшествии, она станет более искренне и непринужденно рассказывать о пропаже экипажа князю Чернышеву, если тот начнет ее расспрашивать. Не стал князь рассказывать сестре и о том, что отправляется к царю Михаилу Федоровичу и Патриарху Филарету.
Василий сделал несколько шагов навстречу сестре и нежно обнял ее.
– Здравствуй, дорогая моя сестрица, – обратился к Наталье князь. – Видел, видел, как ты с братьями и сестрами резвилась с утра во дворе. Даже досада меня взяла, что нежданные заботы мне самому не позволили с вами покувыркаться в снегу.
– Вот так всегда, – с наигранной обидой произнесла княжна. – А вчера обещали, что будете меня на санках катать. И опять слова не сдержали. Ну и ладно. Братья наши силы быстро набирают. Так они меня на санки усадили и давай по двору катать.
Наталья звонко засмеялась. И, чтобы еще немного подзадорить брата, с озорством добавила:
– У них, поди, лучше, чем у Вас получается. – Наталья знала, что сказанное ею не обидит, а только обрадует брата. Тот который год ждет не дождется, когда молодые дубки-братцы поднимутся, ему и роду Голицыных подмогой станут.
– Ну что ж, хорошо, что вы повеселились. А теперь о деле, которое я хочу тебе поручить.
Князь подошел к столу, взял свиток и вновь вернулся к сестре.
– Вот письмо. Вручи его князю Ивану Васильевичу Чернышеву.