Риза Господня
Шрифт:
Иван Алфимов не тревожил Святейшего попусту. В застенках он никогда не демонстрировал по собственной инициативе свое мастерство пытчика. По пальцам мог Патриарх пересчитать случаи, когда сам был непосредственным свидетелем пыток.
Палач посылал сподручного, глухонемого монаха Иосифа за Патриархом только тогда, когда узник, утратив волю и силы, сам изъявлял желание говорить пыточные речи, когда их уже не нужно было больше доискиваться.
Филарет без труда определил, что пытчику пришлось долго повозиться с казаком Иваном Кривцовым, так как только к утру ему стражник доложил, что монах Иосиф просит пожаловать в застенки.
– Владыка, – он все вам расскажет, – кивнув в сторону Ивана Кривцова и поднимая с пола железный щуп, шепотом, чтобы слышал его только Филарет, произнес палач. Казак весь обмяк и почти без признаков жизни висел на кованой цепи, свисающей
– Тьма в твоей душе, раб Божий, свет ей нужен, избавление от преступного знания, – Филарет внимательно посмотрел на измученного казака и, убедившись, что тот уже почти оправился от нестерпимой боли во время недавних пыток и черные как уголь глаза его ожили и с заинтересованностью скользят по нему с головы до пят, решил сразу же перейти к главной теме, которая имела для Патриарха важное значение.
– Был ли ты, Ивашка, вместе с послом иранским у воеводы белгородского Абросима Лодыженского? – Этот вопрос здесь, в подземелье, Кривцов услышал в первый раз. Пытчик все добивался, по доброй ли воле он казак в плен к татарам сдался и зачем служить персу согласился? Доискивался, что слышал он дурного в разговорах Урусамбека о молодом царе и Патриархе, и главное, с чего вдруг он, отпущенный послом в Москве на все четыре стороны, опять тому понадобился?
Кривцову нечего было скрывать и отвечал он честно, не лукавя, что сражался храбро с татарами, что даже думает золотого достоин, а в плен попал потому, что пятеро врагов на него раненого накинулись, не смог их осилить, да и отряд белгородских казаков не вовремя отступил. Об Урусамбеке Кривцов говорил только хорошие слова в том роде, что он хоть и не нашей веры, но больше скорей христианин, чем магометанин, что о царе и Патриархе перс отзывался уважительно. А вот зачем он понадобился послу Шах-Аббаса, не ведает. Многократно его пытчик истязал, последний раз раскаленным щупом по спине и груди катал. Но он, Кривцов, стоял на своем.
Казак чувствовал в душе смятенье. Он обещал пытчику всю правду сказать, но в чем эта правда состоит он себе до последней минуты не представлял. Ивана интересовало, почему этот старик, то ли воевода, то ли боярин совсем о другом пытает. В какой-то миг к Кривцову пришло осознание того, что обмануть или провести ему этого сурового, с тяжелым, неприветливым взглядом вельможу не удастся. И тогда Иван решил – будь что будет. Освобождение свое из плена он оплатил персу сполна, даже многократно, и если этот старик сейчас из расспроса не выудит то, что ему надо, то не прожить ему, Ивану Кривцову, до следующего утра.
Филарет зорко наблюдал за пленником, ясно видел, как мучительно размышляет над его вопросом и над дальнейшей своей судьбой этот крепкий, сильный русский мужик. Ему было очевидно, что казак стал невольным заложником событий и готов любой ценой выбраться из этой переделки. Патриарх заметил, что Ивашка Алфимов поработал хорошо. У казачка появился и страх, и осознанье, что ему самому надо себя спасать. Владыка спокойно и терпеливо изучал этого человека, которому смолоду выпала доля воевать в самой страшной и изнурительной, не прекращающейся ни на день войне, без линий фронта, армий, наступлений и отступлений, передышек, без каких-то правил в отношении мирных жителей, раненых, пленных и убитых. Патриарх был хорошо осведомлен о том, как медленно, шаг за шагом продвигались служилые люди на юг, как раз за разом надо было казне выделять огромные средства на строительство новых крепостей, на восстановление разрушенных и сожженных татарами, поляками и литовцами городов, на пополнение гарнизонов окраинных застав. Совсем недавно вместе с государем он обсуждал программу строительства новых крепостей на юге, которые с валами должны будут составить новую оборонительную черту. Они еще не решили, какой город станет главным, сколько и каких крепостей нужно. Но было понятно, что без трех-четырех десятков вновь построенных городов-воинов Белгороду, Валуйкам и Осколу не справиться. Тот же Белгород в прошлом 1624 году не устоял, сожгли поляки и литовцы большой острог, разграбили уезд и всю округу. Тут же Патриарх с удовлетворением отметил про себя, что его заботами белгородский воевода Абросим Иванович Лодыженский восстанавливает Николаевский мужской монастырь – форпост русской веры на юге, верного помощника в делах государственных, глаза и уши в беспокойном крае.
Филарет высоко ценил служилых людей в этих крепостях. Они умели воевать, когда враг был и перед лицом, и в тылу, и с флангов. Злой, лютый, коварный враг непрерывно жег крепости, разорял села, грабил, убивал, насиловал, захватывал в плен. Русский человек, противостоящий этому противнику, был на вес золота. Владыка не сомневался, что и этот детина, чем-то похожий на летописного богатыря, был из такой породы людей. Именно для того, чтобы вот таким людям воевать было легче и задумали они с царем Михаилом большой полк в тех землях образовать, да только денег в казне на его создание пока не имеется. Размышления Филарета прервал приглушенный, с легкой хрипотцой голос измученного пленника:
– Мне, мил человек, скрывать нечего. Вины за мной никакой нет. Перса этого к воеводе Лодыженскому я сопровождал, это правда, – Кривцов перевел дыхание, откашлялся. Попытался хоть как-то поменять положение отекших рук в намертво обхватывающих запястья колодках. Усилия были напрасны. Для убедительности своего ответа добавил: – Да, я не только с ним у воеводы был. Он всю крепость осматривал, в торговых рядах прохаживался не раз, в храмах был. Как-никак целую неделю посольство его отдыхало, к последнему переходу в Москву готовилось, провиант по всей округе скупали. В Белгороде и магометан немало, торгуют, разными ремеслами владеют. Так он и с ними беседы вел.
Казак заметил, что незнакомого старца его ответ удовлетворил
– И о чем же, как ты говоришь, вел беседу Абросим Иванович с этим Урусамбеком? – поинтересовался Филарет. Он хорошо знал этого храброго воеводу, которого в прошлом году они с царем назначили в Белгород. В то же время Владыка понимал, что Лодыженский, хоть и был человек честный и верный, мало, что смыслил в делах посольских и, по простоте своей, не мог правильно оценить поведение иранского посла. Филарет не видел ничего плохого в том, что воевода с участием отнесся к трудностям, с которыми в Белгороде столкнулось персидское посольство. Он не корил Лодыженского за скупые сообщения об отбытии иранского посла из Белгорода в Москву. Воевода больше был человек военный, нежели муж государственный. Однако нельзя было сбрасывать со счетов то обстоятельство, что перед самым прибытием персидского посла в Белгород его покинули картлийские и кахетинские посланники. Их воевода принимал, а значит, от них узнал, что он, Филарет и государь не поддержали их призывы к войне с Шах-Аббасом, отклонили просьбы о присоединении грузинских царств и княжеств к Московскому государству. Сумел Лодыженский умолчать об этом при разговоре с персом или по неопытности сболтнул чего лишнего? Именно это больше всего и интересовало Филарета. Но допрос вдруг принял совсем другой оборот.
– Да о разном, – после некоторой паузы ответил казак. – Вот, например, посол одну историю рассказал, она мне очень понравилась, потому как я человек русский, христианин. Люблю я всякие сказания о чудесах слушать, а особенно люблю церковное песнопение. Сам пою знатно, могу спеть, – Кривцов вопрошающе взглянул на Патриарха. Заметив, что грозному пытчику его предложение не понравилось, спросил:
– Ну, так что, эту историю пересказывать или нет? Память у меня, слава Богу, отменная.
Филарет кивнул головой, мол, давай, рассказывай. Медленно отошел в глубь комнаты, сел на табурет. Затем потянулся чуть в сторону, взял кафтан Алфимова и накинул его на плечи.