Рижский редут
Шрифт:
– Это нам расскажет Эмилия, когда придет в себя.
– Если захочет. Женщины иногда бывают очень упрямы. А мы не знаем, кто и как ее ранил чуть ли не насмерть.
– Вы верите особе, которая назвалась Ксенией? – спросил я.
– Я понимаю эту особу. Она молода и способна на благородные порывы. Ее увлекла за собой женщина, которой она доверяет безоговорочно. Сдается, что у них есть общий враг.
– И эта женщина – мусью Луи?!.
– Да, Морозов. Попробуйте рассуждать логично. Вы решили, что француженка Луиза – мужчина. Почему? Потому, что она мужеподобна, коротко острижена, ходит в сюртуке или в длинном гаррике, не расстается с пистолетами…
Тут возразить стало нечего – разве что устыдиться. Я не был настолько глуп, чтобы спутать женщину с мужчиной, но я плохо знал женщин. До восемнадцати я встречал кроме матушки и сестер лишь кузин и теток, особ одного круга, соблюдавших общепринятые правила и обученных хорошим манерам. К ним относилась и Натали. Затем, во время плавания, я видел гречанок и албанок, но изучить их не мог и не пытался. Некоторые из них были доступны, некоторые неприступны – вот и все, что я знал о них. Затем я жил в Риге и льстил себя надеждой, что знаю местных немок, и молодых, и зрелых матрон. Я никогда в жизни не встречал женщины деятельной, бесстрашной, уверенной в своих силах, обуреваемой сильной, всепоглощающей страстью. Надеюсь, что более и не встречу.
– Опять же, если бы Эмилию ранил так называемый мусью Луи, вряд ли бы она после этого отправилась за ним в его жилище, – продолжал Бессмертный. – Я полагаю, Ксении, или кто уж она на самом деле, верить можно. Хотя у нее такой норов, что не приведи Господь. Тяжко придется тому, кто вздумает на ней жениться.
Я посмотрел на него выжидающе, но больше он на эту тему не распространялся. Он только спросил, есть ли у меня деньги, и немного добавил. Встречу мы назначили в погребке доброго Ганса.
Поев в лазарете, я отправился в Рижскую крепость, на угол Большой Королевской и Известковой, искать Ивана Перфильевича. Я хотел всего лишь понять, когда бывший моряк заступает на вахту.
Шел я так, чтобы оказаться на Большой Песочной. Я хотел удостовериться, что возлюбленная моего бешеного дядюшки цела и невредима. Остановив возле самого ее дома служанку, которую Бергер выпустил торговать на улице с корзинами, где под вышитыми полотенцами лежали еще горячие пироги и крендельки, я, как опытный повеса, полюбопытствовал, не боязно ли такой хорошенькой девице в такое опасное время, когда в городе полно пришлого люда, открыто показывать прохожим свою выручку. Мой немецкий язык был уже настолько хорош, что служанка охотно остановилась со мной потолковать. Если бы ночью в дом ломились, она первым делом доложила бы об этом. Но она лишь похвасталась соседом-пивоваром, который в одиночку скрутил и доставил в часть двух воришек. Я купил крендель с корицей, на том мы и расстались.
Я шагал по городу в состоянии величайшей самоуверенности. Я уже не чувствовал себя нелепо в одежде с чужого плеча и свыкся со своей бородой. Я верил и в помощь Божью, и в то, что мы вчетвером распутаем
Даже внезапно рухнувшая на город гроза меня обрадовала. После ливня здесь дышалось куда легче. Все-таки город сохранял не только планировку рыцарских времен, но и застарелые привычки – в домах тут было очень чисто, а на узких улицах грязи хватало.
Народ стал разбегаться, особенно смешно неслись мелкими шажками женщины, накинув на головы шали. Я глядел на них, вспоминая и заново обдумывая слова Бессмертного о «мусью Луи», которого он в глаза не видывал, но угадал. Это отчаянное существо не могло бы передвигаться забавной дамской побежкой – оно и шагало широко, а бегало, видимо, по-мужски, высоко поднимая колени.
Я пронесся впритирку к стене, выскочил на перекресток и нырнул в будку, заставив ее обитателя сердито высказаться.
– Иван Перфильевич, не признал? – радостно спросил я. – Потеснись-ка, сударь! Да алебардой не зашиби! Морозов я, Морозов, только с бородой!
– Ишь ты! – воскликнул, с трудом поворачиваясь ко мне, будочник. – И точно! А вашу милость тут ищут, ищут, да я не прост, от меня ни словечка дурного про вас не услышат!
Я по сей день не знаю, за что он меня так полюбил. Ведь не выдал ни квартальному надзирателю Блюмштейну, ни частному приставу Вейде! Собственно, и я за долгие месяцы рижской жизни к нему привязался и частенько останавливался перекинуться словцом.
– Иван Перфильевич, Отечеству послужить хочешь? – спросил я его.
– А присяги моей никто, кажется, и не отменял, – отвечал он. – Что за дело?
– Ты сам знаешь, Иван Перфильевич, в чем меня обвиняют. Вот те крест, я неповинен, – тут я перекрестился настолько широко, насколько позволяла тесная будка. – Но, скрываясь от рижской полиции и пытаясь разобраться, кто истинный убийца, я невольно узнал такие вещи, что меня взяла под свое покровительство военная полиция.
– А что такое военная полиция? – спросил он. – Может, хоть ваша милость растолкует?
– Это такая полиция, что действует при главном штабе нашей армии и занимается ловлей шпионов, – попросту объяснил я. – В Риге окопались поляки, которые следят за портом и за Цитаделью, а потом доносят французам.
– Да как же доносят?
Я задумался. Но ненадолго. Уж коли таким молодцам, как бравый Иван Перфильевич, не доверять, то кому же?
– Донесения они шлют голубиной почтой. А голуби – держись, брат, крепче за свою алебарду! – содержатся… где бы ты думал? На театральном чердаке!
И я указал рукой на здание «Мюссе».
– Ахти мне! – вскричал будочник, и ливень, словно возмутившись не менее его, забарабанил в полосатые стены будки и в крышу с удвоенной силой.
Мы уселись рядышком на скамью, и Иван Перфильевич поделился со мной большим куском сукна, которым в таких случаях укрывался от брызг.
– Скажи, Иван Перфильевич, все ли еще живут в театре постояльцы сторожа Фрица?
– За постояльцев его чуть навеки из сторожей не прогнали. В ножках у господ валялся, оставили. Да только в доме кто-то есть. Кого-то он, видать, тайно пускает.