Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
Артему показалось, что Тербенев раздумывает. Когда Сбоев чувствовал, что человек склоняется к правильному решению, раздражение его мгновенно уступало место самой радушной готовности помочь скорее найти это решение.
— Эх, да если ты эти золотые слова сейчас скажешь Мамыкину, весь наш пролет тебя прославлять будет!..
«Да, да! Только чтобы вышло по-твоему… Хитер-мудёр!» — иронически усмехнулся про себя Алексей Никонович.
С непроницаемой улыбкой, плотный, широкоплечий, он смотрел сверху вниз на маленького Артема, который бегал по кабинету, веселый, щедрый и нетерпеливый.
— А твоим критикам, Алеша, я после такого дела прямо скажу: «Эх, нет, товарищи, вы повнимательнее всмотритесь в Тербенева: он, право, парень неплохой!.. Он может по-большевистски понять глубину вопроса, по-большевистски выправлять ошибки».
— Какие ошибки? — вдруг ледяным тоном спросил Тербенев. — Заявиться к руководству с просьбой и говорить о каких-то ошибках! Очень ловко получается!
— Та-ак… — глухо протянул Артем. Его лицо мгновенно выразило гнев и оскорбление. — Та-ак… Я к тебе что, с личными делишками пришел? Мне точный ответ нужен… А ты в обиду вломился, чтобы отвертеться… да, да!
— Прошу выйти из моего кабинета! — громовым голосом произнес Алексей Никонович. — И, кроме того, вопрос о твоем поведении подниму перед парткомом…
— Поднимай! Жалуйся!.. — в ярости крикнул Артем. — Покажи, какое ты бревно, как ты настоящим людям мешаешь!..
Артем вышел, хлопнув дверью. Секретарша проводила его взглядом ужаса.
Дверь кабинета распахнулась, Алексей Никонович величественно приказал:
— Больше не допускать ко мне… ни-ко-го!
Вспоминая теперь свои мечты в первые дни деятельности на посту заместителя директора, Алексей Никонович страдал и бесился, как обманутый. Вместо «большой заводской политики», которая зависела бы от его талантов, ему, как он называл, «выделили мелкие дела»: бытовое строительство и ремонт, заботы о сырье, некоторые дела по связи Лесогорского завода с заводами-поставщиками и разного рода непредвиденные дела «по согласованию», о которых обычно говорят: «а с этими идите к заместителю».
На заводе уже привилось новое обозначение переживаемого времени: сталинградские дни. Когда вспоминали о чем-нибудь, спрашивали: «Это ведь еще до сталинградских дней было?» Когда упрекали кого-либо, говорили: «Подумай, время-то какое — сталинградские дни!» Когда хотели обозначить наивысшую меру трудностей и страданий, сравнивали: «У нас-то еще что, а вот в Сталинграде!..»
Когда начались эти сталинградские дни, Алексей Никонович сразу понял, что «мелкие дела» еще сильнее навалятся на него: одни эвакуированные чего стоят!
Он никак не мог забыть о себе, расстаться с мечтой о власти и влиянии. Он так втянулся в эти самолюбиво-мстительные сожаления, что о многом, важном и срочном, забывал. А когда с него требовали, он возмущался, огрызался и с отвращением принимался за выполнение «очередной мелочи», каждый раз чувствуя себя обойденным и недооцененным.
Жизнь казалась ему серой и скучной. Утром тяжелая сводка о сталинградских боях, торопливый завтрак, «немудрящие» разговоры с матерью Дарьей Семеновной, которая, как казалось ему, все более глупела и дряхлела. Ее замечания и рассказы о лесогорских событиях беспокоили и злили его.
— Время-то как идет, Алешенька… Вот уже пятнадцатое сентября, опять осень пришла. Дождь-то какой, уже третий день льет и льет… Нам-то что, а вот в Сталинграде-то как люди бьются? Грязь невылазная, от дождя схорониться негде — все немцем порушено… О господи!.. Третьеводни раненый паренек из Сталинграда рассказывал мне, как там лихо в непогоду-то нашим приходится!..
— Какой там еще раненый паренек? Где ты его видела? — недовольно спросил Алексей Никонович.
— В больнице, Алешенька, в больнице с ним разговаривала. Там ведь раненых теперь сотни…
— А зачем тебя в больницу носило?
— Наталью Андреевну Лосеву на улице я повстречала, она меня с собой и зазвала, она шла к дочке Татьяне, — та сына родила. Мальчонка такой хороший, Сергеем назвали, в честь отца. А отец-то два денечка дома побыл да и опять на фронт танки повез.
— И до всех-то тебе дело есть, суешься всюду, как дура.
— Да вроде и не суюсь никуда, Алешенька, жизнь достает!.. Уж очень мне людей жалко — у всех горе… Ох, гитлеряки проклятые, отольются им все слезы людские!
Через несколько дней Дарья Семеновна за завтраком озабоченно сообщила сыну:
— О, будет у тебя ба-альшой разговор с женщинами, Алеша.
— Это опять сорока тебе на хвосте принесла? — проворчал Алексей Никонович.
— Глафира Лебедева мне сказала. «Это, говорит, что за напасть такая: в столовке кормят что ни день, то все хуже, каша без единой жириночки, вместо супа бурда какая-то… Собираемся, говорит, к твоему сынку прийти целой, говорит, делегацией!»
— Вот и хорошо, что она тебе об этом выболтала: теперь я знаю и не приму их! — засмеялся Алексей Никонович.
— Ой, да зачем же так-то, Алешенька!.. — испугалась Дарья Семеновна. — Женщины меня нарочно просили словечко перед тобой замолвить, а я, выходит, только хуже для них сделала. Ведь они дело говорят, сынок: при нонешней работе кушать как попало…
— Ты мне просто надоела, мать!.. Всюду суешь свой нос, а я потом отдувайся! Скажи им, что не приму, — и не приму!.. Уж и так меня просто завалили всякими мелочами, осатанело мне все это!..
— Ох, Алеша, не походи ты на отца твоего Никона, говорю тебе. Смиреннее надо жить, Алешенька! С людьми заодно надо, все ведь вместе одним горбом беду избываем, сынок!
— Заныла…
— Вот женю я тебя! — вдруг угрожающе сказала Дарья Семеновна. — Женишься — переменишься, мать глупой кажется, так авось жена умная достанется.
— Мне еще не всякая кандидатура подойдет! — высокомерно произнес Алексей Никонович.
Раздраженный и чем-то уязвленный, он шагал под сентябрьским дождем и вяло отвечал на приветствия встречных. О женитьбе он часто думал, заглядывался на многие миловидные личики, но ни на ком остановиться не мог. Он мечтал о какой-то необыкновенной девушке, красивой, элегантной, умной, которая, к тому же, будет безмерно горда его любовью. «Только у нас, в Лесогорске, таких нет!» — пренебрежительно думал он.