Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ЗОЛОТАЯ КРЫША
Просыпаясь, Михаил Васильевич всегда видел рядом с собой, на настенном ковре, остроносую лодку, а на ней черноглазого моряка, бросающего сеть в индиговое море. Сегодня Михаил Васильевич проснулся, вздрогнув всем телом, будто его разбудил странный взгляд плюшевого рыбака. Наливаясь жаром, эти глаза так и горели, крутились, как шарики, заведенные для какой-то непонятной игры. «Это Назарьев на меня смотрит… Нет, это дразнит меня мое прежнее скверное отношение к нему…» — с невыразимой усталостью подумал Пермяков; мысль его словно вязла, тонула в индиговом море. Море грозило выплеснуться из своей рамы, вздымалось все выше, и рыбак с его глазами-шариками уже качался где-то на гребне нестерпимо яркой волны. Волна росла, шумела и вдруг кинулась на Михаила Васильевича. «У меня бред», — успел подумать он. Индиговая волна со звоном разбилась где-то рядом, и все пропало.
Пермяков очнулся уже при огнях. Волна опять кинулась на него.
— Ковер уберите… — как сквозь туман, попросил он.
— Снимем, снимем! — заторопилась Варвара Сергеевна.
Кто-то, стоя в изголовье, помогал ей. Михаил Васильевич поднял глаза, увидел чью-то темноволосую голову и бледные руки, снимающие ковер. Человек появился с левой стороны, и Михаил Васильевич понял, что мягкая, как отблеск тихого огня, улыбка относится к нему, тяжелому, распростертому на постели, беспомощному больному.
— Ну, как себя чувствуете, Михаил Васильевич? — и директор сквозь туман и звон в голове понял: «Это Назарьев пришел… да».
В длинноносом старике с серебряной эспаньолкой директор узнал старого врача Лесогорской больницы. Врач о чем-то спрашивал Варвару Сергеевну. На лбу у нее сияло пятнышко света, она кивала головой, и пятнышко кивало вместе с ней. Потом откуда-то из полумглы появился Пластунов. Его лицо наклонилось над директором, и голос, далекий, будто во сне, произнес непонятные слова:
— Да-а, похоже, это дело затянется.
«Что, что затянется?» — пронеслось в мутной памяти Пермякова, и опять все сгасло.
Когда он опять очнулся, был день. В глаза ему бросилась яркая белизна стены. От нее теперь исходило спокойствие и прохлада. Михаил Васильевич, будто не узнавая, засмотрелся на свои желтые худые руки. Он пошевелил пальцами, и слабость их вызвала в нем обиду и тревогу.
— Варя! — позвал он.
Вошла Варвара Сергеевна. Ее усталые, запавшие глаза радостно блеснули.
— Как спал, Миша?
— Не помню, как спал. Сколько же дней я болею?
— Одиннадцатый день.
— Одиннад… что же это у меня? Этакое здоровье всегда было… и какая же напасть со мной случилась?
— Да ничего особенного, Миша… ну простуда, а теперь уже дело на поправку идет. Ты много не разговаривай, еще нельзя тебе.
В столовой зазвонил телефон.
— Кто это? — спросил Пермяков, когда Варвара Сергеевна вернулась.
— Николай Петрович о тебе справлялся. Хотел сегодня зайти, но я разрешила завтра.
— Почему только завтра? — взволновался Михаил Васильевич.
Голова была тяжела, но память уже встревоженно прояснялась. Он вспомнил завод. Что-то делается там без него?
— Да на заводе, слава богу, не без хозяина, там теперь Николай Петрович всем заправляет, — успокоила Варвара Сергеевна.
«Николай Петрович заправляет… вот как», — с отзвуком старой боли повторил про себя Пермяков. Но мысль о заводе, вспыхнувшая в нем вместе с сознанием, уже рвалась вперед, как всадник, усталый, голодный, но нетерпеливый. Боль отступила, а нетерпение видеть Назарьева и все узнать о заводе было настолько сильно, что Михаил Васильевич всерьез рассердился на жену, что она не торопит Назарьева зайти к нему.
Назарьев пришел на другой день. Едва его высокая тонкая фигура появилась на пороге, как Михаил Васильевич протянул ему навстречу руки.
Он заставил Назарьева сесть около кровати, хотя тот доказывал, что он «холодный, с морозу».
— Какой там еще мороз? — возбужденно смеялся Михаил Васильевич. — От вас прямо-таки заводским жаром так и пышет! Ну, рассказывайте, рассказывайте… Варя, тащи сюда чаек, закусочку… что у тебя там есть. Человек ведь уже во как успел поработать!..
Назарьев принес много новостей из цехов и со строительной площадки.
— Как? Старый мартеновский цех уже переделали? — изумился Михаил Васильевич.
— Да, приспособили его к новой роли. Взломали стену и соединили его с механическим цехом, который теперь вместил все имеющееся оборудование. Теперь у нас, можно сказать, великолепный, богатый механический цех! А значение его?.. Один из важнейших этапов потока! Вот смотрите…
Назарьев вынул свою толстую записную книжку, которую еще недавно так не терпел Пермяков, и нарисовал схему заводского потока в его предполагаемом виде и в тех «узлах, которые уже фактически организованы, как первые шаги».
Каждая линия и цифра чертежей Назарьева передавала скупо и концентрированно движение жизни, которое час за часом уверенно шло вперед, приближая срок, назначенный приказом Сталина.
После ухода Назарьева директор, перебирая в памяти все заводские новости, вдруг подумал: как все-таки быстро и удачно дело продвинулось вперед! Конечно, уж не один месяц шла подготовка к потоку, но все-таки… И тут простая и обнаженная мысль вдруг словно ударила в сердце: а не потому ли Назарьеву так много удалось сделать, что никто не вмешивался в его распоряжения, что ему не приходилось считаться с самолюбием того же, скажем, Михаила Васильевича?
Ночью Михаила Васильевича опять кольнула эта мысль, и все в нем заныло, защемило…
Через два дня, когда Назарьев зашел к нему с Пластуновым, директор не удержался от горькой шутки:
— То-то, я думаю, хорошо вам сейчас работать без такого старого дурака, как я… а?
Назарьев посмотрел на него долгим взглядом:
— Правильно будет сказать: нам сейчас легко работать потому что до этого мы уже многое успели сделать вместе с вами, Михаил Васильич.
— Точно, точно, — подхватил Пластунов. — Мы соединили вместе все, что было «южного», «западного» и «уральского», — он с нарочитым подчеркиванием произнес эти три слова, — мы слили одно с другим, и как бы получился новый, еще более совершенный сплав…