Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
Таня чувствовала, что ее пальцы холодели, что ей трудно держать в руках массивный ключ с двумя рожками; так бы и закрыла она глаза, так бы и сидела, сидела неподвижно, застыв в молчании… Зачем ей все это, если ей некого ждать, если глаза ее никогда не увидят Сергея, — зачем? «Мне ничего не надо, мне все равно», — вяло и сумрачно думала Таня.
Но вот чья-то сильная рука коснулась ее плеча, и сердитый голос Артема произнес:
— О чем это вы замечтались здесь, на верхотурье? Нашли место!
Таня хотела было отрезать, что мечтать ей не о чем, но Артем продолжал так же сердито:
— Уж сколько дней работаете вы, Таня, как заведенная, без души!
— А что я… задание не выполняю? — обиделась Таня.
— Не в этом только дело, Таня.
— Тяжело мне…
— Ничего не поделаешь: у меня, к примеру, жизнь тоже далеко не малина!
Таня, украдкой взглянув на него, заметила, как осунулся Артем, хотя он держался попрежнему подтянуто.
Они пошли домой вместе. Артем начал рассказывать, что жизнь у него полетела «кувырком». После сумасбродного ухода Веры с работы они так крупно поговорили, что молодая жена ушла к родителям…
— Бывает, что и завернет иногда к нам, — она, видите ли, гуляет для здоровья! Все записочки мне оставляет: признай, мол, свою ошибку — «и все будет попрежнему…» А я за собой никакой ошибки не вижу, каяться мне не в чем.
Таня вздохнула и подумала вслух:
— Таким людям, как Вера, вообще жить легче.
— То-то и оно, что нет! — оживился Артем и даже почему-то перешел на шепот: — Старушка моя, да и я сам вижу, что Вера только храбрится. Дома ей скучно, и у мамаши ее характерец, что называется, семь пятниц на неделе: сегодня пожалеет, приласкает, а завтра булавки втыкать начнет.
Артем помолчал и добавил просительно:
— С вами, Таня, дружба у нее порвалась, и это ее удручает. Если бы вы с ней поговорили, а?
— Не знаю, Артем, — сказала Таня грустно, — сумею ли… Тяжело мне.
В тот вечер Юрий Михайлович пришел домой пораньше. Ксения Петровна прихворнула и теперь лежала, легонько охая и капризничая.
— Как нелепа жизнь! — вздыхала она, нюхая нашатырный спирт. — Ты слышишь меня, Юра?
— Да, мама.
— Наша Таня бродит сама не своя, побледнела, высохла вся… и все-таки хороша! И, боже мой, почему бы ей было не полюбить тебя, хорошего человека? Были бы вы вместе, были бы счастливы. А она только вышла замуж и вот уже мужа лишилась, несчастна, разбита… А возможность счастья была вот здесь, рядышком…
— Мама села на своего конька!
— Ну да, другого у меня и быть не может. Только и мечтаю об одном (голос ее задрожал), чтобы, уходя из этого мира, оставить тебя и Сережу счастливыми.
Потом она задремала. Сережу спал. Юрий Михайлович разложил на просторном столе свои расчеты и записи. Собственно говоря, все было решено, части и детали его нового серийного танка уже пущены в производство, но он после удачи стал еще более придирчив и беспокойно изучал все материалы, которые по его требованию посылались из Москвы и из области. Материалы, которые он получал, говорили ему о том, что, потеряв надежду на молниеносную войну, немцы будут искать новые средства, усиливать, совершенствовать свою броневую силу. Он был уверен, что в недалеком будущем придется встретиться с новыми немецкими танками, и потому ему хотелось, чтобы его «ЛС» скорее сошел с конвейера.
Юрию Михайловичу захотелось «помузицировать», но было уже поздно, да и в эти первые дни после несчастья в семье Лосевых он не брал скрипку в руки. Он стал читать стихи Маяковского:
Давайте работать до седьмого пота Над поднятием количества, над улучшением качества. Я меряю по коммуне стихов сорта, в коммуну душа потому влюблена, что коммуна, по-моему, огромная высота, что коммуна, по-моему, глубочайшая глубина.«Глубочайшая глубина»! — повторил про себя Юрий Михайлович. — Да, мирный труд для счастья родной земли — есть ли для коммуниста радость глубже, есть ли высота выше?.. Скорей бы только, скорей дожить до этой поры!..
И Юрий Михайлович решил завтра на заседании партийного бюро резюмировать свой доклад требованием закончить строительство цеха сборки не к 21-му, как предполагалось по уже ускоренному во времени плану, а на неделю раньше, то есть к 14 февраля.
Возвращаясь после ночной смены, Таня столкнулась с Верой, которая словно ждала ее у дверей проходной.
Таня холодно ответила на приветствие, и пошла было своей дорогой. Но Вера, не отставая, так жалобно и горячо заговорила о своих переживаниях и страданиях, что лед в душе Тани понемножку пошел трещинами. «Столько несчастий кругом! Надо быть милосерднее», — подумала она. И тут Вера, будто читая мысли Тани, заглянула ей в лицо:
— Танечек, милая, как ты изменилась… И до чего же У меня сердце болит за тебя! — и она быстро обняла Таню. — Теперь ты меня лучше и скорей поймешь, потому что сама страдаешь. Все-таки личное в человеке — это все! Личное всего сильнее. На словах-то все готовы его затоптать, как старую ветошку, и все говорят, что надо поступаться «своим, личным, мелким» (она явно передразнивала кого-то), а ну-ка отними, отними у них личное счастье — они сразу побледнеют, похудеют, станут ходить как в воду опущенные, свет им не мил… и работа из рук валится!
Последнюю фразу она выкрикнула даже с торжеством. Верочка шагала с таким видом, будто какая-то досадная преграда рухнула на ее пути.
— А главное, противно, что все врут, притворяются, строят из себя героев, — продолжала усмехаться она.
— Кто «строит героев», кто «притворяется»? — резко спросила Таня. Запах одеколона от румяной Верочкиной щечки, круглые букольки, муфта с помпошками — все в ней вдруг показалось Тане неестественным и оскорбительным. — Пожалуйста, не воображай, что если у меня горе, так я буду потворствовать твоему… твоей…
Таня не могла подыскать слова и, гневно отмахнувшись, побежала к своему крыльцу.
— Ну и пожалуйста, не очень нуждаюсь… — пробормотала Верочка и отбросила носком ботинка снежный комочек.
Он откатился. Верочка побежала к краю панели и с силой отбросила комочек дальше, на шоссе, где, взметая голубую пыль, торопливо неслись машины.
— Вот тебе, вот! — мстительно приговаривала Вера и тут заметила неподалеку приземистую и широкоплечую фигуру Игоря Чувилева.
По выражению его лица и движению, каким он засунул руки в карманы черной шинели, Вера сразу поняла, что он все видел и слышал…