Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
Когда Таня, Иван Степанович и Костромин вышли из дому, в утренней полумгле на разных концах поселка играли оркестры.
— Морозец! — сказал Костромин.
— Ничего, народ придет, морозишко самый обыкновенный! — ответил Иван Степанович. — Да смотрите, народу идет — сила!
Графитно-сизые облака быстро гнал ветер. Медно-голубое студеное небо, обнажаясь, светлело, будто набирало рост и ширь. Когда головной оркестр приблизился к площадке строительства, первый луч морозного солнца встретился с широким зевом геликона, а за ним и все трубы оркестра запылали чистым, бездымным огнем утра. Всюду, куда хватал глаз, двигались люди. Большие толпы их потоками растекались по голубым снегам.
Таня попала в бригаду подносчиков, подобранную Артемом и состоящую из знакомых людей: Игорь Чувилев, Толя Сунцов, Сережа Возчий, Зина Невьянцева и Юра Панков.
Таня подносила цемент, песок и делала все, что приказывали ее звену каменщики, большей частью пожилые требовательные люди. Они без церемонии поторапливали и покрикивали на добровольных помощников. Самолюбивый Толя Сунцов несколько раз даже окрысился, а смешливый Сережа Возчий то и дело поддразнивал каменщиков. Зина Невьянцева то опекала худенького Юру Панкова, то кричала Тане:
— Деверь-то у тебя не из ловких!
— А, так вот ты кто — деверь! Де-ве-рь! — захохотали три токаря, они же слесари, они же электрики, они же сварщики, паяльщики, — маленький, но гордый отряд славного артемовского «войска универсалов»: Чувилев, Сунцов и Возчий. Юрий среди них считался еще совсем зеленым.
— Деверь! — покрикивал Игорь. — Рукавицы-то, однако, не теряй!
Таня скупо улыбалась, — всем им так хотелось рассмешите ее. Она работала, как всегда, внимательно, споро, но безрадостно, словно заведенная, это она и сама замечала за собой.
Но быстрота и четкость работы, всеобщее движение, шум голосов, уханье, песни, это морозное солнце, сверкающие сугробы, певучий скрип снега, мелькание знакомых лиц, золотисто-голубой воздух, ядреный, густой, врывающийся в грудь остро и сильно, как студеное пьяное питье, — все вокруг так пестрело, так звучало, так согласно кипело, утверждая свой порыв вперед, только вперед, что Таня понемногу отошла, разогрелась. Румянец все сильнее жег ей щеки, стало уже жарко, хотелось распахнуть полушубок.
В перерыв множество людей собралось в огромном кирпичном сарае, где было довольно тепло от обжиговых печей и плит, где подогревались замесы для кладки.
Здесь Зина Невьянцева и Юра Панков наконец разрешили Тане распахнуться.
— Вот ты опять такая же хорошенькая, как всегда! — любуясь Таней, сказала Зина.
В эту минуту подошли Костромин и Пластунов, оба в чем-то старом, запачканные рыжей кирпичной пылью.
— Вы никак тоже в подносчиках ходите? — смеялась бойкая Зина.
Костромин, посмотрев на Таню, сказал:
— Видно, хорошо поработали, Татьяна Ивановна!
— Ого! Она у нас хоть тихонькая, а боевая! — опять высунулась Зина.
Пластунов, озабоченно прислушиваясь, покачал головой и заметил:
— Ветер усиливается, как бы не завьюжило… Это нам совсем не наруку.
Он увидел директора и отошел с ним в сторону.
Пока все закусывали и грелись, оркестр сыграл несколько маршей и песен. А когда оркестранты сделали передышку, Пластунов озабоченнее, чем в первый раз, сказал директору и Костромину:
— А на дворе уже метет вовсю. Погода может сорвать нашу программу. Не подогреть ли нам настроение? Собственно говоря, для митинга все готово.
Потом все трое стали сговариваться, кто будет выступать на митинге. Таня, слыша вой метели, вспомнила голубую алмазную метель, которая встретила ее любовь. Высокая фигура Сергея, его умоляющий, полный муки ожидания взгляд, весь первый день ее тревожной и короткой любви вдруг пронесся перед Таней ослепительной кометой счастья, исчезнувшей навеки. Слезы хлынули из ее глаз. Она торопливо поискала платок и нащупала в нагрудном кармане блузки конверт… Это было последнее письмо Сергея.
Там были слова, обращенные к лесогорцам. Он так и писал ей: «Скажи…»
…Когда Пермяков, председатель митинга, дал слово «жене героя-фронтовика» Татьяне Ивановне Панковой, Таня с трепетом поднялась на клетку кирпичей и испуганно оглядела затихшую толпу. «Скажи…» — вдруг вспомнилось начало строки, написанной рукой Сергея, и она просто сказала:
— Мой муж, Сергей Панков, гвардеец, капитан танковых войск, в своем последнем письме так написал мне…
Она развернула письмо, губы ее задрожали. Десятки глаз смотрели на нее:
— Вот эти его слова: «Скажи всем нашим лесогорцам, чтобы и они, уральцы-оружейники, с такой же яростью, как мы бьем врага, помогали бы нам…»
Таня остановилась. В стены сарая злобно била метель. Последние слова Сергея Таня выпустила, словно певчих птиц из-под теплой кровли — и, конечно, не для того она это сделала, чтобы напрасно пропали они в сегодняшней лютой стуже.
— Товарищи! — крикнула Таня звонко и повелительно. — Эти слова написал мой муж, я вам его завещание передаю… и первая его принимаю! Пусть еще злее будет ветер и мороз, я обещаю выполнить план, стоять крепко, как мой муж стоял… И позор тому, кто уйдет, кто фронтовиков обманет… будем стоять крепко! Мы сильнее ветра и мороза!..
Слезы острой, отчаянной радости брызнули у нее из глаз, когда она, по-своему, по-лосевски, махнув рукой, сошла в толпу, плещущую, как волна, ей навстречу.
Когда все вышли из сарая, над снегами неслась и выла пурга. Высокий белесый вихрь бешено взметнулся к небу и упал, рассыпавшись колючей льдистой пылью.
После митинга Таней овладело то спокойное остервенение, о котором ей рассказывал Сергей. Торопясь подносить, помогать, подавать, она успевала топать, тереть себе нос, щеки, колени, хлопать рукавицами по-извозчичьи, быстро протирать глаза, кричать на мороз и ветер и укорять кое-кого по соседству, что на «фронте еще и не так приходится». Щеки у нее наконец опять начали гореть, а ноги ощущать землю. Проходило минут сорок, час, морозный ветер опять забирал ее ноги, руки, лицо в свои жесткие лапы — она опять прыгала, топала, протирала глаза.