Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
Обернувшись к Игорю Семенову, он громко повторил:
— «Лучше бы ее, такую, не видеть никогда»… Вот как! Что ты этим хочешь сказать, Игорь?
Бледное от бессонницы, с черными подглазьями, лицо Семенова совсем побелело, губы задрожали, но отступать было нельзя.
— Это я о себе сказал.
— Ты комсомолец, товарищ Семенов? — с требовательной ноткой в голосе спросил Пластунов.
— Да, комсомолец.
— Когда вступил в комсомол?
— В феврале сорок второго года… на участке нашем.
— Кто тебя рекомендовал?
— Наши моряки… Максим Кузенко и еще четверо.
— Ого, пятеро фронтовиков! Значит, ты стоил этого доверия. Но это еще только поддела… Соображаешь, почему?
— Нет… не знаю, — угрюмо пробормотал Игорь; ни говорить, ни сидеть в будке мучительно не хотелось ему.
— Я ведь не зря спросил тебя о комсомоле, Игорь Семенов, — продолжал между тем Пластунов, — потому что комсомолец должен всегда смотреть правде в глаза! Пусть это самая тяжелая правда, но смотри на нее прямо! Вот мы и посмотрим ей в глаза!
И Пластунов острием карандаша указал в знакомый всем угол Крымского полуострова:
— Третьего июля — запомни, Игорь Семенов! — наши войска после восьмимесячной героической борьбы оставили Севастополь. Эта оборона очень много значила для развития военных действий — и не только на южных наших фронтах: она связывала крупные силы врага.
Десятки глаз следили, как летал над картой карандаш в руках Пластунова. Острие карандаша то вонзалось в зигзаги фронтовой линии, то, прочеркнув в воздухе из разных точек несколько лучей, будто связывало их в маленький меч, рассекающий красную змеящуюся линию фронта, то, наконец, это острие замыкало кривую вокруг знакомых всем с детства названий советских городов, рек, возвышенностей, железных дорог.
— Вот теперь, друзья, вы видите, какую роль сыграла оборона Севастополя. Очень тяжело нам терпеть эту временную разлуку с дорогим городом, но и в эту минуту мы не должны забывать главного: оборона Севастополя — уже заметный шаг вперед.
— Шаг вперед? — вырвалось у Игоря Семенова.
— Да, — твердо сказал Пластунов, бегло взглянув в его сторону, — Севастополь, оттягивая крупные силы врага, держался втрое дольше, чем Одесса.
— А Ленинград вон сколько времени стоит и стоит, — вставил Игорь Чувилев.
— И устоит, — добавил Пластунов и вдруг улыбнулся немного лихой, сразу омолодившей лицо улыбкой. — Потом вспомните, друзья, этот разговор, когда наши начнут гнать гитлеровцев!
— А я все-таки не понимаю… — опять вырвалось у Игоря Семенова, но слова его заглушил пронзительный звонок: перерыв кончился.
На участках молодежных бригад мерно жужжали станки, и так же мерно вызванивая, ложились на тележки готовые детали.
Как всегда, очень ровно работал Толя Сунцов. Слегка наклоняясь, он пускал станок и, не отводя глаз, несколько мгновений смотрел на него. Потом быстрым движением тонких и сухих пальцев приостанавливал станок. Миг — и новая деталь с чистым звоном ложилась на тележку.
Отношения Игоря с Сунцовым как-то сами собой наладились. Сначала Толя одобрил «изгнание тети», которую он тоже терпеть не мог. Потом он встревожился из-за «июньского позора», как назвали они оба недостачу тридцати пяти процентов по программе чувилевской бригады. Так друзья и помирились.
Зато севастополец попрежнему тревожил Чувилева. На взгляд Игорь Семенов работал довольно старательно, однако выражение его лица говорило о другом. Пестренькая бровь то и дело подергивалась, шрам на щеке то бледнел, то наливался кровью, будто все в человеке кипело и рвалось куда-то, а сухие губы воспаленно шептали что-то, словно в бреду.
— Ты что все бормочешь? — не выдержал Чувилев.
Севастополец поднял на него мрачный, диковатый взгляд.
— Ему легко нас уверять, ему легко по карте карандашиком бегать! — хрипло заговорил он и с резким звоном положил деталь на тележку. — Нет, пусть бы он побыл там…
— Это ты про Дмитрия Никитича?
— Да, да!.. Вот пойду к нему и скажу: я… несогласен!
«Тетю выдворили, и этот начинает бузить!» — подумал Игорь, но, спокойно выдержав взгляд Семенова, вдруг посоветовал:
— Слушай, поди, в самом деле, к Пластунову и поговори с ним!
— А если он меня… по шапке?
— Он не из таких, что ты!
Вернувшись к себе в кабинет, парторг в полном изнеможении сел в кресло и вытер пылающее, потное лицо.
«Денек выдался!» — усмехнулся Дмитрий Никитич.
Сегодня из-за неполадок в литейном цехе он и директор с четырех часов утра на ногах. Посидеть довелось только во время беседы в будке Артема Сбоева.
От усталости и хождения у Пластунова болело между лопатками и покалывало в левом боку. Захотелось прилечь (за широким книжным шкафом стоял диван), но рабочий день был в полном разгаре. Дмитрий Никитич привалился к спинке кресла. Стало немного легче.
Кто-то постучал в дверь.
— Войдите!
В комнату вошел Игорь Семенов.
— А, товарищ Семенов! присаживайся, присаживайся!
— Я пришел спросить… Я не понимаю… — начал Игорь Семенов скороговоркой, заливаясь румянцем. Угрюмая и злая смелость, владевшая им по дороге сюда, вдруг растаяла.
— Ну, ну… — подбадривал его Пластунов, — что же для тебя осталось непонятным?
— Когда я вас видел… месяц тому назад… — морща лоб и мучительно подбирая слова, заговорил Игорь Семенов, — мы меня спрашивали о Севастополе. Вы помните?
— Конечно, помню.
— Вы тогда хвалили, что наши моряки крепко держатся… Вы были уверены, что Севастополь… удержится?
«Ого! Паренек с перцем!» — подумал Пластунов и произнес медленно и значительно:
— Абсолютной уверенности у меня не было, но я очень желал — а кто из нас не желал этого? — чтобы Севастополь устоял. Но, как тебе, может быть, известно, не наши желания, а конкретная военная обстановка решает битву.
— Та-ак… — протянул севастополец. — Но если у вас тогда абсолютной уверенности не было, зачем же вы меня утешали: вот, дескать, наши отобьются…