Родина

Караваева Анна Александровна

— Вам нравится это место? — спросила она, блестя широко раскрытыми глазами. — Вот здесь… вот здесь — вы слышите? — как будто колокольцы звенят в снегах, правда? И будто ветер в лицо, и метель поднимается, а колоколец все звенит… вы чувствуете?

— Да, да, очень похоже, — в тон ей ответил Пластунов.

— Как прекрасна музыкальная картина у Чайковского!.. Вот, например, в этой Первой симфонии «Зимние грезы» я как будто все вижу: морозный день, солнце, ночь, снега, зимнюю дорогу… Кто-то сидит у окна, мечтает, а в печке потрескивают дрова, — полузакрыв глаза и чуть раскачиваясь на стуле, говорила Соня. — Вы это видите, Дмитрий Никитич?

— Да, вижу, — тихо ответил Пластунов.

— Но вы, наверно, устали?..

— Нет, нет, играйте!

Дмитрий Никитич слушал, весь отдавшись радости видеть ее.

Вдруг ему вспомнилось, как более пятнадцати лет назад он, молодой краснофлотец, слушал игру ленинградской консерваторки Елены Борисовны, которая стала потом его женой.

Когда Елена Борисовна играла, Пластунов благоговел перед ней и даже чего-то боялся. Лицо у нее тогда было торжественное, почти надменное, и каждый взмах ее красивых рук, казалось, говорил: «То, что я делаю, недоступно для вас!..» А эта девочка с серьезными и мечтательными глазами не только сама полно и жадно жила всем своим существом в мире музыки, но и готова была щедро делиться своей радостью с другими.

«А что я могу дать ей взамен?» — вдруг ужаснулся Пластунов — и вся его жизнь до этой минуты предстала перед ним, с неизбежными рубцами и ранами, нанесенными временем. Да, он очень мало похож на миловидного моряка Митю Пластунова, который немало лет тому назад заезжал за молодой пианисткой Еленой Борисовной, чтобы привезти ее на концерт в корабельный красный уголок. Как легко давалась тогда уверенность в том, что Елена Борисовна может ответить на его любовь…

Пластунов как бы вновь увидел себя, тогдашнего, молодого: веселые карие глаза, прекрасный цвет лица, румяные губы. Сегодняшний Дмитрий Никитич Пластунов — человек с желтоватым лицом и мешочками под глазами.

Но если бы, если бы все-таки Соня узнала, что она разбудила в нем придавленные горем потери силы жизни? Неужели она, узнав об этом, увидела бы в нем только вот эти несчастные мешки под глазами, желтокожее лицо? Неужели, в самом деле, молодость — единственное и лучшее богатство жизни?

— Нет, нет! — невольно прошептал Пластунов. — Соня не такая, как другие… Она поняла бы меня, а может быть, и полюбила бы! Может быть, и полюбила бы… может быть!

Услышав голоса в челищевском саду, Пластунов стал торопливо прощаться.

— Спасибо вам, спасибо, милая девушка…

Он крепко стиснул руки Сони и быстро вышел.

Солнце заходило, освещая город косыми беспокойными лучами. Отсюда, с горы, разрушенный город, будто безмолвно взывая о жизни, глядел на Пластунова мрачными, глубокими провалами взорванных зданий, черными жилами улиц, мертвенным оскалом каменных обломков. И та же Соня, что только что играла ему на рояле, уже представлялась идущей по этим пустым улицам, а следом за ней, как огонь по нитке, летела упрямая, цветущая сила молодости. Чудилось, следом за Соней идут молодые толпы, звенят свежие голоса, мелькают сильные, быстрые руки — и город, камень за камнем, стена за стеной, поднимается из мертвых ям и провалов, встает под крыши. Вот уже распахиваются окна, поют двери, молодые деревца уже осеняют улицы своей сквозистой тенью, шелестят курчавыми листочками… Соня идет ему навстречу среди этой трепещущей, искрящейся свежестью и блеском юной зелени и жаркого солнца. Золотое пятнышко света горит на ее белом лбу, между темными бровями, а ее нежно-веселые глаза словно спрашивают Пластунова: «Ну, скажи, хорошо, правда? Скажи, что еще нужно сделать, и я и мы все пойдем и сделаем!»

Как и мгновенное, ослепительное видение возрожденной жизни города Кленовска, лицо Сони промелькнуло перед Пластуновым в сверкающих изменениях его бесконечно разных и милых выражений. Кажется, все в ней — лицо, взгляд, улыбка, стройная, легкая походка — еще никогда не виделись ему так ярко и пленительно, как сейчас, в одинокий осенний вечер, когда она даже не подозревала, что он стоит под окнами ее дома и думает о ней.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

НА ЗАВОДСКОМ ПЕПЕЛИЩЕ

Директор Кленовского завода Николай Петрович Назарьев и до войны был противником длинных заседаний, многословных речей и прокуренных комнат. С тридцать шестого года, когда на загородном пустыре начал расти красавец-завод, в Кленовске привилось выражение: «У Назарьева не наговоришься!»

И сегодня Назарьев остался верен себе. Он рассказал кратко, что восстановление Кленовского завода будет, по сути дела, настоящим «сотворением мира», так как завод разрушен немцами до основания. После заседания Назарьев предложил группе заводских людей отправиться на грузовике «к месту работы».

Грузовик остановился в центре уже расчищенной обширной площадки, по краям которой кое-где торчали остатки белокаменной балюстрады.

Старейший токарь Кленовского завода, Василий Петрович Орлов, кряхтя, спрыгнул на землю.

— Вот отсюда прежде начиналась наша заводская территория, — тихонько пробасил Василий Петрович на ухо Ивану Степановичу Лосеву. — Это место называлось «заводский круг…». Здесь, бывало, все машины разворот делали и в ворота въезжали…

Исковерканная взрывной волной, высокая железная рама заводских ворот, будто застыв в страшной судороге, уродливо накренилась набок. На покоробленной железной арке сохранились большие буквы из нержавеющей стали: «Кленовский металлургический завод».

— Ишь, поблескивают! — усмехнулся Василий Петрович, указывая на стальные буквы. — Ни бомбы, ни пожар — ничто их не взяло!

— Сталь-то… не ваша ли? — деловито спросил Иван Степанович.

— Наша, наша! — подтвердил Василий Петрович и с гордым видом пожевал крупными губами. — Наша сталь! Из первой плавки буковки эти были отлиты.

— Сталь отличная — похвалил Артем Сбоев.

Наклонив к плечу круглую голову с густыми, плотно вьющимися русыми волосами, он обозревал стальные буквы с таким видом, как будто стоял не среди развалин, а перед новым заводом-гигантом довоенной пятилетки.

— Отличная сталь! — повторил Артем и даже прищелкнул пальцами. — Любо смотреть на настоящий металл!

Парторг и директор подошли к осыпавшейся кромке каменного фундамента. Под ногами поблескивала недавно очищенная от пыли массивная железная плита, в углу которой были выбиты слова:

«Механический цех пущен в производство 20 февраля 1937 года».

Все стояли молча, озирая обширное поле разрушений, которое напоминало кладбище. Отовсюду торчали обломки стен, углы раскрошенного фундамента, остатки каменных лестниц. Повсюду чернели исковерканные железные конструкции. То поваленные набок, то сплетясь, как спруты, то змеями извиваясь среди холодных пыльных кирпичей, то поднимаясь вверх уродливо перекрученными, одинокими жезлами, все эти тонны мертвого металла как будто безмолвно взывали к небу, к ветру, ко всем живым на земле: «Распрямите нас, выведите из могилы, избавьте от смерти!»