Родина
Шрифт:
— Ты что-то все расстраиваешься, Таня. Видно, действительно я не во-время зашел.
— Нет, нет, абсолютно во-время! — вскрикнула она, страдая от какого-то скрытого поворота в их беседе, который, как уже ей казалось, Сергей сделал «с определенной целью».
— Ты что кричишь, Танюша? — входя, спросила мать. — Или опять поссорились, старые приятели?
— Ссоры не было, только лучше бы мне к вам завтра зайти, — ответил Сергей, вставая из-за стола.
— Приходи, милый, приходи, — беззаботно сказала мать.
Таня закусила губу, — все складывалось против нее, все! Ей показалось, что Сергей равнодушно и даже с некоторым облегчением простился.
Едва дверь захлопнулась за ним, вошел Юрий Михайлович.
— Ну, Татьяна Ивановна, дело в шляпе! — весело объявил он. — С будущей недели вы зачисляетесь в чертежную при конструкторском бюро.
Девушка посмотрела на него, будто не узнавая, и проронила беззвучно:
— Благодарю вас..
Ночь Таня почти не спала. Грубая и насмешливая мысль заставляла ее вскакивать с постели: «Уж не влюблена ли ты была в него еще в школьные годы, да только не хотела признаться в этом из упрямства — лосевский характер мешал! А теперь, когда Сергей тверд, лосевская гордость заговорила! Изведусь я, кажется, совсем! — уныло думала Таня, а злая мысль уже вновь подхлестывала ее: — Если бы хоть ты знала, ради чего изводиться собираешься!»
Сергей пришел в полдень и, бросив взгляд на бледное, с потухшими глазами лицо девушки, заявил решительно:
— Больше чудить я тебе, Таня, не позволю. Одевайся и пойдем гулять. На дворе, гляди, какой снег выпал!
На улице Сергей сказал:
— А ведь расчудесная погодка к нам пришла!
Оба залюбовались белой улицей, которая казалась сейчас широкой и нарядной. Лебяжьей опушью лежал снежок на деревьях сквера, на крышах и в палисадничках. За ночь земля подмерзла, снег плотно прибило к мостовой, и колеи от машин голубели на дороге широкими витыми жгутами. Нежносерым платом бескрайно раскинулось небо, а посреди, как золотой с лазурью узор, окруженное мягкими облачками, неярко горело низкое предзимнее солнце. Стекла домов на полуденной стороне светились, как позолоченные, над ослепительной белизной снегов. Только горы густо синели к югу — там снега еще не было.
— Эх, здорово! — и Сергей, сняв ушанку, подставил лоб ветру.
Тане стало легче. Разговор развязался как-то сам собой. Сергей рассказал, как вчера поздно вечером выступал в мартеновском цехе, как «зажигательно» говорили потом рабочие. Сегодня вечером он обещал заводским комсомольцам рассказать им о великих исторических боях под Москвой.
— И знаешь, Таня, очень характерное явление: на фронте сейчас очень тяжело, и это разжигает ярость наших людей. Вчера в мартеновском цехе после меня говорил сталевар Нечпорук, как его прозвали — «Саша с-под Ростова», этакий отчаянный кудряш. «Я, кричит, Гитлера и всех его гитлеряков выше головы моей сталью залью!» Потом сказал мне: «Оставайтесь, побачьте на плавку, товарищ капитан, после на фронте бойцам расскажете, как мы работаем!» Конечно, я остался и, скажу тебе, ба-альшое получил удовольствие! Этот Нечпорук работает, как черт, и все подручные его тоже под стать своему бригадиру. Видел я, как сталь выпускали, превосходную танковую сталь. После новой завалки печи Нечпорук подошел ко мне и заявил: «Ну, товарищ капитан, фронту я свою сегодняшнюю плавку отдаю… и с закруглением!» «Закругляю, — говорит… — и перекрою Ланских!»
— Ну, и как же?
— Перекрыл. Теперь, говорят, Ланских разъярится! Ты Ланских знаешь, Таня?
— Он же Невьянцеву Степану Данилычу племянник, Зинушке двоюродный брат. На вид он такой сонный, прямо как зола..
— Ого, Таня, под золой-то иногда еще какой огонь кроется!
— Батюшки, куда мы с тобой зашли! — прервала Таня.
— Действительно зашли, — согласился Сергей, — весь наш заводской городок прошагали. Можно сказать, на краю земли очутились.
Последняя улица заводского поселка, так называемая Старая слободка, с ее низенькими домиками, старинными резными воротами, сарайчиками, огородами, осталась уже далеко позади. Перед Сергеем и Таней расстилался белый простор, над северным краем которого чернели заводские трубы, а выше поднимались хвойные хребты холмистых лесогорских чащоб. Впереди, прямо через поле, темнели какие-то длинные строения.
— Э, да мы с тобой к совхозу вышли, — сказал Сергей. — А пока шли, хорошая погодка миновала.
— Да уж не погодка, а вон какой ветер! — сказала Таня.
— Вот куда я тебя завел! — и Сергей забеспокоился: — Ох, ты, наверно, замерзла.
— Ни капельки! — засмеялась Таня. — Я люблю такой простор!
— Это видно. У тебя сейчас и глаза и голос совсем другие… Слушай, Таня, почему ты два дня меня мытарила?
— Я тебя… мытарила? — смутилась девушка, чувствуя, как в груди ее вдруг разлилась горячая радость.
И вдруг безошибочным чутьем, словно устремись к новому рубежу своей жизни, Таня поняла, что надо «по правде» рассказать ему все. И она заговорила свободно и легко.
Над дальним краем белого поля что-то вихрило и крутило, а по дороге уже неслась метель. Ветер вдруг сильно и шало ударил обоим в лицо. У Сергея распахнулся и сполз с плеча полушубок, надетый только на один рукав.
— Погоди, я помогу, — вдруг рванулась Таня, сбросила перчатки и ловко накинула полушубок на плечо. — Дай я ворот застегну… тебе и тепло будет, и полушубок не распахнется.
Ее пальцы коснулись его шеи, твердой и холодной, как мрамор.
— Господи, да ты совсем замерз! Погоди, сейчас я достану крючком петлю… Вот, застегнула! Теплее теперь?
— Ты меня так обогрела, что сейчас для меня лучше ветра и мороза ничего нет…
— Да разве я только в мороз… — начала было она и задохнулась от сладкого страха, и блаженства: во всем этом белом, взвихренном ветром просторе светились ей только эти горящие ожиданием глаза Сергея.
— Значит, не только в мороз… — подхватил он ее последние слова, как бы для того, чтобы дошутить, но искаженное мукой ожидания и счастья лицо его сказало так много, что Таня проговорила одним дыханием: