Родина
Шрифт:
— Ох, горяча ты, Катенька! Все это выдумки твои…
— Не выдумки. У этого Сакуленко глаза недаром, что угли, зрачков не видать, как в колодец смотришь… Он обошел тебя, обошел!
— Ну и наговорила ты с десять коробов — и все в запале, в горячке у тебя голова и все мысли твои. Завтра утром проснешься и совсем по-другому заговоришь.
— А ты представляешь себе, что люди ради славы могут сотворить? — насмешливо пожалела его Катя. — Простота ты мой, бедный!.. Знаешь что? — вдруг решила она. — Пойду я к нашим!
— Отца хочешь в это дело втравить? — опасливо вздохнул Матвей. — Но куда же ты, на ночь глядя, пойдешь? Дождище, ветрище…
— Что мне, восемьдесят лет?! — крикнула она и убежала.
Дома был только отец. Мать и Таня были у Панковых.
Катя дала волю своему возмущению, рассказала все и потребовала:
— Придумай, папа, что хочешь, но вмешайся, обязательно вмешайся в это дело!
Иван Степанович еще до прихода Кати уже знал о корреспонденте: тот уже со многими успел «поделиться впечатлениями» от своей беседы со знаменитым лесогорским кузнецом Темляковым. В первую минуту, когда ему рассказали, как ответил Матвей корреспонденту, Иван Степанович нашел, что ответ правильный, тем более, что зятя своего он уважал также и за то, что тот не любил бросать слов на ветер и вообще не любил бахвалиться. На том бы дело и кончилось, не появись Катя. Ее возмущение передалось старику потому, что дочь затронула лосевскую «родовую гордость».
— Лосевы всегда настоящими мастерами были и ни у кого на запятках не стояли! — горячо и гневно доказывала Катя. — У Лосевых в почете были слава да гордость, а не отсталость. А у моего Матвея выходит так: «Ах, товарищ, тебе моя слава нравится? Так возьми ее, пожалуйста, сделай милость, а я поплетусь за тобой и, глядишь, потихоньку опять славу себе добуду!»
— Ох, язык у тебя, Катерина, прямо сказать — нож вострый!
Дочь добилась своего: Иван Степанович взволновался, помрачнел и неожиданно стал высказываться в ее тоне. И чем больше он говорил, тем сильнее ему казалось, что Матвей отнесся «как расточитель» к старинной гордости лосевского рода мастеров.
В передней раздался звонок. Катя открыла дверь.
— Добрый вечер! — проговорил в темноте голос Пластунова. — Я к Юрию Михайлычу.
— Он дома, вон скрипка играет.
Пластунов вошел в комнату Костроминых. Юрий Михайлович ходил по комнате и, притопывая, играл одно из своих «немыслимых» попурри. В открытую форточку широко врывался сырой воздух.
— Эх, как вы широко распахнулись, дорогой мой! — сказал Пластунов и потянулся было захлопнуть форточку.
— Нет, нет, Дмитрий Никитич, пожалуйста, не троньте!
— Да ведь холодно, сыро…
— Ну и пусть. Когда, играя, обдумываешь, свежий воздух чрезвычайно приятен.
— А если простудитесь?
— От чего?
— Да вот от форточки.
— Фу ты, далась вам эта форточка, Дмитрий Никитич! Словно вы, право, только для того и зашли сейчас ко мне, чтобы захлопнуть ее!
— Представьте, для этого и зашел, — вздохнув, признался Пластунов.
— Что случилось? — забеспокоился Юрий Михайлович и положил скрипку в футляр. — Елене Борисовне хуже?
— Вы опять угадали, дорогой мой.
Пластунов потер лоб и взглянул на Костромина виноватыми и печальными глазами.
— Ее состояние настолько ухудшилось за последние дни, что я, как видите, вынужден был… вломиться к вам…
— Да что же все-таки произошло?
— Леночка сегодня особенно беспокойна и слаба. Услышала вашу музыку (у нас форточка тоже все время открыта), услышала, как вы тут музицируете, и начала рыдать: «Вот какая несправедливость — в музыке моя жизнь, а я не могу играть… а вот Костромин, у кого музыка на десятом плане, играет, когда ему вздумается…» К кому-нибудь другому я не пошел бы рассказывать об ее страданиях и всех капризах больного человека… и прошу извинить меня.
— Что вы, Дмитрий Никитич! Но вот, честное слово, никогда не думал, что от моей… музыкальной чепухи так может страдать другой. Обещаю вам клятвенно следить за этой вот… за этой… — и Костромин с сердцем захлопнул форточку.
Пластунов сидел, сутулясь и низко склонив голову, словно подавленный какой-то безысходной мыслью.
— Что же, Елена Борисовна тоскует очень? — исподлобья поглядывая на Пластунова, осторожно спросил Юрий Михайлович.
— О, еще как! И последствия контузии сказываются: ослабела деятельность сердца, мучительные невралгические боли; затем — это самое плохое — началось опухание рук. Нынче легче, завтра хуже… Тяжело.
— Н-да-а… — пробормотал Костромин: утешать он не умел.
В эту минуту в дверь постучали. Вошел Иван Степанович. С многозначительным видом он обратился к Пластунову.
— А мы с дочкой моей очень просим вас, Дмитрий Никитич, зайти к нам на минуточку: важное у нас к вам дело, душевное, можно сказать, обстоятельство…
Дома Иван Степанович сел рядышком с парторгом и начал издалека:
— Скажем, оставил человек потомкам своим древо плодоносное и заказал на многие годы: «Берегите, умножайте плоды его на радость». Так оно и шло. И вот кто-то перестал дорожить этим древом славы: «Ладно, пусть кто хочет с него яблочки дорогие срывает, новые вырастут». У нас, Лосевых, свое древо славы — мастерство. У нас скудоумных и худоруких в мастерстве не бывало. Зять мой, Матвей Темляков, не имей он мастерства, не попал бы в нашу семью ни-по-чем! А теперь очень обидно мне, что зять мой Матвей Петрович…
— Позволяет с вашего фамильного дерева яблоки срывать.
— Точно, Дмитрий Петрович, точно. Сакуленко — кузнец хороший, но приезжий. Кончатся беды, и он опять на свою сторону уедет…
— И, чего доброго, вашу фамильную славу обездолит…
— Вот то-то и обидно… — протянул было старик и вдруг осекся: парторг смотрел на него что-то очень уж замысловато, как в игре перед удачным ходом: «А я тебя сейчас собью!»
— Продолжая ваше сравнение, Иван Степаныч, хочу вам только напомнить, что всякое плодоносное дерево требует ухода: срезайте сухие, старые ветки, удобряйте почву… верно?
— Правильно.
— А уж говорить о том, какой требуется уход за мастерством, не мне вам об этом рассказывать, Иван Степаныч. И скажем прямо, плохое то мастерство, что на месте топчется, перемен боится.
— Это верно.
— А как вы думаете, может в наше военное время называться подлинным мастером человек, который воображает, что его мастерство служит только е м у, е г о гордости?..
— Согласен, — заметно смутился Иван Степанович. — Все, что имеем в мастерстве нашем, Родине, фронту отдаем.