Родина
Шрифт:
— Так о чем же тревожиться лосевскому роду мастеров? О том, что, глядя на их мастерство, другие захотят работать лучше? Или вы хотите, чтобы вокруг вашего дерева славы образовалась пустыня?
— Как можно, Дмитрий Никитич! Того у меня и в мыслях быть не могло.
— Ну вот и прекрасно! Значит, мы с вами друг друга вполне понимаем, Иван Степаныч!
Проводив Пластунова, старик растерянно досмотрел на дочь:
— Слышала, как он вопрос повернул? Можно сказать, заглянул в самый корень. И, знаешь, Катерина, нехороший смысл получается, если вдуматься: что же, выходит,
…Катя поднималась к себе сумрачная и словно еще более раздраженная, чем вышла из дому.
— Отвела душу? — иронически спросил муж. — Что Иван Степаныч?
Катя сняла берет и упрямо тряхнула головой.
— Что? Папа на тебя обижается, — с нарочитой сдержанностью ответила она и, решив, что нападать в ее положении лучше, чем отступать, повторила еще более подчеркнуто то, что говорила ему недавно, имея в виду Сакуленко: — А ты все-таки представляешь себе, что люди могут натворить ради славы?
Она уже спала, а Матвей все курил у окна, глядя на заводские огни.
В обеденный перерыв, в заводской столовой, Темляков подошел к Сакуленко:
— Дай прикурить.
Сакуленко молча протянул ему свою трубку и отвернулся, продолжая с кем-то разговаривать.
— Ты что это нынче… как по-вашему говорят… сумный такой? — как ни в чем не бывало, спросил Матвей.
— А тебе что? — не поворачивая головы, бросил Сакуленко.
— Да я так… вообще… — сконфузился Матвей, отошел и выругался про себя: действительно, он — простота. Его же ущемить хотят, а он еще пытается сохранить добрые отношения на работе. Сакуленко почти оскорбительно сейчас отнесся к нему, а он не сумел даже достойно ответить украинскому кузнецу.
«И дернула же меня нелегкая согласиться на соревнование с Сакуленко! — все сильнее злобился на себя кузнец. — Что, не мог бы я с кем-нибудь из старых знакомых соревноваться? Простота… Вот теперь поперек горла встало мне это соревнование!»
Дома его ждала та же унылая, настороженная тишина.
— Фу, какая ерундовая жизнь пошла! — проворчал он.
— Да, вот они какие! — шептала Катя. — Показать желают, что презирают нас, знать нас не хотят, будто вместо нас ветер в квартире гуляет. Ну и люди! Бродят оба чернее тучи, тоску на всех наводят. По-моему, должно быть так: если ты чем недоволен, если тебе что-то не нравится в моих словах или в моем поведении, приди ко мне и объясни открыто, принципиально, но не смей меня презирать. Я не кто-нибудь, я дочь Лосева, меня все на заводе знают!
Вспылив, она заговорила во весь голос, и едва успел Матвей остановить ее, как в комнате Сакуленко с грохотом упал стул. Дверь распахнулась, и в комнату широкими шагами вошел Сакуленко. Его черные глаза грозно глянули на Катю.
— Слушайте! Что вам надо? Что вы кричите на весь дом? Вызываете меня на дерзость, так, что ли?
— Я… я… не позволю… Я хочу, чтобы объяснились принципиально… — вспыхнула Катя и закусила губу.
— А я нахожу, что вы аб-солют-но беспринципны! — и Сакуленко даже пристукнул ладонью по столу. — Родом своим вы гордитесь, людей учить хотите, а сами жизни не знаете, в чем соль дела, тоже не понимаете… Эх вы… зеленая колючка!
— Матвей, ты слышишь? — и Катя ледяными пальцами сжала руку мужа. — Матвей, я таких оскорблений…
— Стой… — побледнев, произнес кузнец. — Не позволю мою жену оскорблять!
— Еще кто кого… — усмехнулся Сакуленко и, вдруг меняя тон, хлопнул Матвея по плечу: — Эх, слухай, Темляков, помолчи, не встревай в этот разговор. Мы ж с тобой соревнуемся, наше с тобой дело свято. Я хотел было перемолчать эту историю, а теперь вижу, что не отмолчаться мне. Твою жену с ее непомерной гордостью учить надо. Тебя я на десять лет старше, а ее (он кивнул на Катю)… эту зеленую колючку и подавно могу поучить, — и он вышел, хлопнув дверью.
Кузнец почти всю ночь не спал, раздумывая, разорвать ему соревнование с Сакуленко или нет.
«Допустим, я хочу разорвать с ним, я откажусь. Но когда это было видано, чтобы стахановец отказывался от соревнования, которое к тому же уже начато? Ведь что же это будет? Весь цех на меня станет пальцем показывать, да что цех — по всему заводу разнесется. Этакий позор!.. «Или, скажут, ты поглупел, Матвей, или запил горькую, или кто подкупил тебя фронтовой ковке мешать?..» Нет, какие там могут быть разговоры… Соревнование между мной и Сакуленко есть — и будет!»
Утром Матвей еле поднялся: голову сильно ломило, сердце сжималось, словно он лез куда-то на крутизну.
«Этак прямо-таки пропадешь!» — подумал он с тоской, но все же удовлетворенный примятым решением.
— Ну как? — спросила Катя.
— Что? — проворчал он. — Соревнуюсь, и все!
Дождя не было, но небо, низкое, тучливое, висело над домами, будто огромная лохматая овчина. Чувство стойкого счастья, которого еще недавно даже совестился Матвей, казалось, затерялось надолго среди этих взъерошенных облаков, мокрых деревьев и тумана.
Продвигаясь в толпе к проходной будке, Матвей услышал позади себя разговор. Говорили о Сакуленко.
— Сегодня он покажет свой метод ковки.
— Это насчет той новой танковой детали? А откуда ты знаешь, что он всем будет показывать?
— Он сам объявил вчера об этом после смены: приходите, мол, смотрите все. А главное — наперед пообещал: «Поставлю новый рекорд».
Матвею стало неловко: он видел, что Сакуленко никаких секретов ни от кого не прячет и так же, как и он, Матвей Темляков, готов учить, помогать всем, кто в этом заинтересован.
Во время ковки Матвей несколько раз замечал, как на соседнем участке, против пятитонного молота Сакуленко, то и дело собирались кучки людей, смотрели, оживленно размахивая руками, словно дивясь чему-то.
«А ведь он что-то придумал! Надо пойти поглядеть!» — не утерпел кузнец.
На участке Сакуленко собрались бригадиры и подручные со всего пролета тяжелых молотов. Матвей пробрался в первый ряд и отдался привычному рабочему любопытству: «А ну-ка посмотрим, как у тебя получится?»