Родина
Шрифт:
— Что?! — вскрикнула Катя. Ей показалось, что она ослышалась. — Да ты понимаешь, что говоришь, Матвей? — Она сердито засмеялась: — Он что-то путает, товарищ! Он путает, конечно.
— Нет, простите, я понял товарища Темлякова совершенно точно, — и корреспондент, пожав плечами, перевернул новую страничку своего блокнота. — Теперь мне в высшей степени интересно: по-че-му вы так думаете, товарищ Темляков?
— Причина есть, само собой разумеется, — с тем же напряженно серьезным лицом ответил Матвей. — Теперь я ее особенно ясно вижу. Видите ли,
При этих словах Катя бессильно опустилась на диван. Не следовало выдавать свои чувства при постороннем человеке, и она с великим трудом принудила себя молчать.
— У Сакуленко производственный опыт больше моего. Он ведь работал на превосходных заводах, — таких у нас на Урале тогда еще не было. Ну, и общие знания у него выше, чем у меня, он и в чертежах больше разбирается.
— Все это не могло не сказаться в решительный момент, товарищ Темляков.
— Определенно. Мы, конечно, стараемся наверстать упущенное, однако в нашем стахановском деле обманывать себя не годится: есть у меня основание думать, что нашей бригаде, возможно, придется впоследствии знамя в другие руки передать.
Едва за корреспондентом захлопнулась дверь, Катя, бледная, яростная, подскочила к Матвею:
— Что это делается? Ты с ума сошел? Знамя, знамя отдать!
— Погоди, Катя, послушай…
— Знать ничего не хочу. Я все вижу, что будет: появится о тебе статья, что ты не надеешься знамя удержать… и мне придется наклеивать… в альбом такую позорную заметку о тебе! Нет, нет, я лучше… я…
Моргая от слез, она вдруг схватила со стола альбом и стала рвать его на мелкие клочки.
— Вот тебе «альбом», вот тебе «заветный»! Я поверила в тебя, в силу твою, а ты уже готов отступить перед чужой подлостью!
— Стой, стой! Какая подлость? Откуда?
— Это Сакуленко подло поступает, это он потом хочет от тебя знамя отнять, столкнуть тебя с дороги…
— Тише ты, сумасшедшая. Марья Сергеевна дома!
— А мне все равно! Это за нашу-то доброту к нему и ко всей его семье, за наше сочувствие… Приехали сюда — ни кола, ни двора… А они так за нашу доброту заплатили!
— Катя, Катя… Марья Сергеевна услышит…
Дверь вдруг распахнулась и Марья Сергеевна, без стука, быстро вошла в комнату. Ее болезненное лицо залилось пятнистым румянцем, губы сводило судорогой обиды и гнева.
— Я не позволю никому позорить… не позволю…
Голос ее прервался, она махнула рукой и почти выбежала из комнаты. Матвей посмотрел в окно, на низкое, наливающееся темнотой небо, на косые иглы дождя, который злобно бил в стекла, и отчаянно схватился за голову.
Что ему делать сейчас с Катей, с Марьей Сергеевной — он не знал, таких происшествий в его жизни никогда не бывало. Втянув голову в широкие плечи, Матвей вышел в переднюю, тихонько накинул пальто и бесшумно открыл дверь на площадку.
— Ты что, Матвей Петрович? — спросил снизу знакомый голос: Никифор Сакуленко, большой, плотный, улыбаясь широким черноусым лицом, поднимался ему навстречу.
— Стой, погоди домой вертаться, — мрачно предупредил его кузнец.
— Что случилось? Маша? Дети? — испугался Сакуленко.
— Все здоровы. Выйдем, я тебе все расскажу.
— Да позволь, куда же мы, на ночь глядя, да и к тому же собачий дождь…
Но кузнец все-таки увлек его за собой. Они зашли в клубную читальню. Там было пусто. Дождь хлестал в окна, в трубах с грохотом бежала вода.
— Ну, сидай, — добродушно сказал Сакуленко, включая застольную лампочку.
Матвей тяжело вздохнул и хмуро стал рассказывать Сакуленко, что произошло дома.
— Ну и что же? Какая отсюда мораль? — спокойно спросил Сакуленко. — Работаем мы, извини, не для удовольствия и гордости наших жинок, а прежде всего для государства. Как бы кто ни сердился на меня, я хуже, чем умею, работать не могу. Да и вообще работать сейчас хуже, чем ты умеешь и можешь, нельзя.
— Оно, конечно, правильно.
— А коли так, идем скорее домой чай пить да за самоваром балакать, — предложил Сакуленко и с явным удовольствием выключил свет.
Но дома «балакать» не пришлось. Квартира словно замерла в унылой, настороженной тишине. Из комнаты Сакуленко не доносилось ни звука, только изредка слышно было, как Марья Сергеевна шипела на близнецов: «Тиш-ше, тиш-ше вы, несносные!»
У Темляковых тоже было тихо.
— Вот видишь, — шептал Матвей, — Марья Сергеевна все сейчас мужу рассказала, а он обиделся. В какое положение ты меня перед товарищем поставила!
Катя заплакала:
— Я же за тебя терзалась!
— А я просил тебя об этом? Просил?
Вскипел чайник. Катя, глотая слезы, подала все на стол, по сама чай пить не пожелала. Боясь звякнуть ложечкой, кузнец пил чай один. Потом они с Катей помирились и с полчасика посидели вместе. Катя ласково прижималась к Матвею, но все говорило ему, что она еще «не перекипела». Матвею было и досадно, и жалко ее. Ему уже не хотелось ни перечить, ни утешать ее: сейчас она очень страдает из-за него, и самое лучшее — дать ей выговориться. И, все больше жалея Катю, Матвей погладил ее по горячей щеке.
— Ну-ну!..
— Вот тебе и «ну-ну»! — вдруг передразнила она его возбужденным шепотом. — Ты на заводе пятнадцать лет — и вдруг пришел кто-то, и ты перед ним шапку скинь! Ты, Матвей Темляков, должен отдать ему знамя перед самым Октябрьским праздником! Знай, когда ты ему знамя отдашь, нам с тобой жизни не будет. «Матвей Темляков? А, да это ведь тот самый, у кого знамя отобрали!» — «Катерина Темлякова? А, это ведь у ее мужа кузнец Сакуленко славу взял да в свой карман переложил!..» Ты, Матвей, бесхитростный, ты простота, а этот Сакуленко все у тебя высмотрел да твоим же добром тебя как колом!