Родина
Шрифт:
— А тут, пожалуй, дивиться нечему, — тем же тоном ответила тетя Настя. — Ты спрашиваешь: откуда берется сила, чтобы спокойно смотреть на все это? Веру надо, милка, иметь в себя. Советская власть на месте — и, значит, все будет как надо: и завод будет, и город будет, и все мы как шли вперед, так и пойдем.
Они прошли еще несколько разрушенных, безлюдных кварталов.
— Вот она где, Павла Константиновна, уже куда-то едет, — сказала Маня.
Пересекая площадь, мчался на своей машине полковник Соколов, а рядом с ним сидела Павла Константиновна. Ветер развевал легкий ковыль ее седых волос, но бледные губы ее чему-то улыбались.
— Вот она уже опять в деле, — одобрила тетя Настя, проводив взглядом умчавшуюся машину. — Так же бывало и в черные дни: улыбнется, скажет тебе совсем простые
— Павла Константиновна — опора? — удивленно повторила Соня. — Но ведь она так неузнаваемо похудела, так ослабела, и нервы у нее…
— У нее — сила! — убежденно сказала тетя Настя. — Она в те страшные дни многим людям душевной опорой была… Вот мы и пришли! Входи, Сонечка, входи!
— Два года спустя тебе довелось у нас побывать, — сказала Маня, снимая с Сони пальто. — Вот как долго мы тебя в гости ждали, Сонечка!.. Ну, садись, садись.
Все в этом одноэтажном (две комнатки и кухня) домике стояло на прежних, давно обжитых местах. Те же в синюю полоску с малиново-желтыми букетами обои, которые Соня в детстве называла «ситцевыми», словно приветствовали ее приход, тот же старинный полужесткий диван с дубовой резьбой, крытый темно-зеленым бумажным репсом. Он выглядел таким же неизносимым, как и в годы детства, когда трое Челищевых и Маня играли на нем: то он был кораблем, то курьерским поездом, то берегом моря. И так же, как и прежде, кусты смородины и малины заглядывали в окна, а подальше, в огороде, пламенея коралловыми сережками, раскачивалась на ветру старая рябина. Все было, как прежде, только огненные волосы тети Насти продымило сединой, круглые щеки ее опали и морщины прорезали их.
На стене, над комодом, Соня увидела неизвестную ей большую фотографию: на темном фоне хвойного леса белый обелиск, а около него Павла Константиновна. На белой каменной доске у основания обелиска были выбиты черным строки:
«Здесь смертью храбрых погиб за родину Герой Советского Союза Юрий Петрович Кузовлев 18 июля 1943 года».
— Юра — Герой Советского Союза! Наш милый, славный Юра! — повторяла пораженно Соня, не отрывая глаз от белого обелиска.
— Десяти дней не дожил до освобождения Кленовска, голубчик наш! — скорбно сказала тетя Настя. — На этом месте был бой партизан с немцами. Весной, когда немцы — уже в который раз! — полезли было прочесывать наши кленовские леса, партизаны дали им такого жару, что гады фашистские уж больше носу не показывали. Но в том бою погиб Петр Петрович Савинов, командир отряда, первый секретарь горкома партии; Юра был его помощником по политчасти, партизаны потом и избрали Юру своим командиром… В первых числах июля стало нам известно, что немцы собираются опять угнать в неволю несколько сот человек. Наша связь известила об этом партизан. Вот Юра и дал бой в десяти километрах от города. Партизаны перебили без малого всю стражу, освободили наших людей… Юра в бою дважды был ранен, но продолжал стрелять и командовать до последнего вздоха… Потом кровь горлом хлынула… и все кончилось…
Тетя Настя смахнула скупые слезы. Соня тихонько плакала.
— Как встретились мы с Павлой Константиновной, так у нас с мамой жизнь совсем иная пошла, — вступила в рассказ Маня. — Никуда мы с мамой не поехали….
Тетя Настя и Маня, дополняя друг друга, начали рассказывать, что произошло в этой комнате два года назад.
Журавины должны были эвакуироваться на другой день после отъезда администрации завода. Их предупредили, что много вещей брать нельзя. Уложив все необходимое, мать и дочь озабоченно обсуждали, как быть с новой шубой, которую зимой справила себе тетя Настя. Последний год перед войной она подкопила деньжонок и сшила отличную шубу на лисьем меху, о которой давно мечтала. Шуба была крыта черным плюшем, широкий воротник из выдры мягко обнимал шею, и шествовала тетя Настя в своей новой шубе, дородная, цветущая, — «ну, королева да и только!» — как говорил Василий Петрович.
Из-за этой новой, праздничной шубы мать с дочерью даже поспорили. Маня предлагала взять что-нибудь одно: или шубу, или драповое пальто. Тетя Настя, возмущаясь ее непрактичностью, никак не хотела «за здорово живешь бросать дорогую вещь, честными трудами
— Кто там? — испугалась Маня.
Незнакомый женский голос что-то ответил ей. Дверь отворилась, и невысокая женщина в низко спущенной на лицо серой шали вошла в комнату, открыла лицо, и Журавины увидели Павлу Константиновну. Она была бледна, глаза сухо и строго блестели. Не замечая развороченных на полу чемоданов, Павла Константиновна сказала тихо и четко:
— Прошу вас, слушайте меня внимательно… По решению бюро горкома партии часть членов бюро, в том числе и я, остается в городе. Нам понадобится иметь несколько конспиративных квартир у верных людей. Настасья Васильевна, горком партии и лично я всегда считали вас верным человеком… и потому вам и еще кое-кому из наших беспартийных активистов я решила открыться, — вам морально будет легче помогать мне, когда вы будете знать, для чего это все делается. Настасья Васильевна, я знаю вас много лет, я учила вашу дочь и уверена, что вы не откажете мне.
— Конечно, конечно, Павла Константиновна, — просто ответила тетя Настя.
Павла Константиновна крепко сжала ее руку:
— Спасибо, родная. Я знала, что вы именно так ответите!
Маня растерянно кивнула на чемоданы, но тетя Настя молча метнула на нее грозный взгляд, и дочь осеклась, поняв, что никуда они не поедут.
В памяти тети Насти молниеносно пролетели двадцать четыре года ее жизни при советской власти. Четырнадцати лет, задолго еще до революции, поступила она подметальщицей на грязный железоделательный заводишко братьев Черкасовых. Только и имени у нее тогда было «Настька рыжая». И даже когда она двадцати семи лет вышла замуж за кузнеца Журавина, мастера и заводские вахтеры попрежнему звали ее «Настька рыжая» — так уж привыкли не считать ее за человека. Ей стоило больших трудов пробиться в цех, к станку. В цехе скоро полюбили ее и стали звать «тетя Настя». Испытав на себе, как тяжела обида, Настасья часто заступалась за людей. Ей кричали: «Бунтовщица!», «Рыжая лошадь!», но она не унималась и восставала «против несправедливости». Дважды ее выгоняли с завода. Шла русско-германская война, рабочих рук нехватало, да у «Настасьи-заступницы» нашлось так много защитников среди кузнецов, токарей и слесарей, что хозяевам пришлось принять ее обратно на завод.
После Октябрьской революции Настасью Журавину выбрали в рабочий комитет, стали звать Настасьей Васильевной и товарищем Журавиной. Бывшая «рыжая Настька» дивилась себе: откуда появилась у нее спокойная уверенность и сметливость, умение разбираться в сложных вопросах, сознание своего достоинства? Нет, конечно, она знала, откуда это все появилось: пробуждение всех ранее задавленных сил ее души связано было с тем, что она узнала и поняла, кто такие большевики и что они сделали и еще сделают для трудового народа.
Она все яснее понимала, что коммунисты стремятся воспитать на таких, как она, «подлинных представителей рабочего класса», как разъясняла ей Павла Константиновна. Учительница сразу стала помогать советской власти, а в начале двадцатых годов вступила в партию. Настасья Васильевна Журавина гордилась про себя, что знакома с такими людьми, как Павла Константиновна и другие коммунисты. У тети Насти вошло в привычку думать и говорить: надо в таком-то деле «посоветоваться с партией», «сказать партии», «обратиться к партии». Многие считали ее коммунисткой и удивлялись, узнав, что она беспартийная. У нее были свои причины, которые удерживали ее от вступления в партию, хотя она и мечтала об этом. Ее удручало сознание, что она «совсем необразованная», — нищее детство помешало ей окончить даже начальную школу. Одно дело — числиться в рядах беспартийного актива и дельно выступать на собраниях, но совсем другое дело — выступать как политический руководитель, «когда каждое твое слово идет в счет и особый вес имеет», как объясняла тетя Настя Павле Константиновне. И как она, Настасья Журавина, «сама неученая, других будет учить»? Нет, выскочкой она не была и не будет.