Родина
Шрифт:
Тетя Настя резко отмахнулась, а потом, оглядывая молодые лица, продолжала с презрительным смешком:
— Сами понимаете, не наш это метод, верно? И если бы у кого-нибудь из вас прорвалась такая нотка в обращении к людям, уж пробрала бы я с песком того срывщика, как мы по-профсоюзному говорим! Так вот вам мое крепчайшее убеждение, ребята: как бы ни заело горе человека, а выводи его только на один, единственно верный путь — на путь труда вместе со всем народом! Понятно?
— Понятно, — хором ответили все, переглянувшись между собой.
— Согласны со мной? Или желаете внести поправку? — спросила тетя Настя.
— Все согласны! — быстро ответил Игорь Чувилев и чуть тронул локтем сидящую с ним рядом Тамару Банникову. — Уж мы возьмемся за маму твою, Тамара!
На прощание тетя Настя сказала:
— Надо, конечно, к этому делу еще и Ксению Саввишну привлечь, — она Банниковым соседка, ведь так, Тамара?
— Соседка… да, — улыбнулась Тамара.
Вернувшись в комнату комсомольского бюро, Соня обняла Тамару:
— Ну как? Успокоилась немножко?
— Еще бы! — и Тамара на миг прижалась щекой к Сониной руке.
— Только уж ты помогай нам, Тамара, хорошо? — ободряюще спросила Соня.
— Да уж я буду так стараться! — горячо пообещала Тамара.
Когда Тамара, ободренная и повеселевшая, вышла, Соня предложила Чувилеву:
— Ты, Игорь, и займешься этим делом. Кстати, ты вместе с Виталием выполнял уже задания завкома, да и у Банниковых ты бываешь.
— Только вот мы с Виталием часто спорим…
— Не беда, — улыбнулась Соня. — Виталий еще многого не продумал.
— Знаете, что я заметил у Банникова? Он воображает — и это очень злит его, — что я, его одногодок, стремлюсь… ну, как бы это сказать… подавлять его своим авторитетом.
— А, вот оно что! Хорошо. Я помогу тебе, Игорь.
Войдя в тесную комнатку партбюро, Пластунов услышал рядом, за стеной, голос Сони и ворчливое бормотание Виталия Банникова. Соня, очевидно, была так поглощена разговором, что не обратила никакого внимания, что в соседней комнате кто-то есть.
— Ты ведь в чувилевской бригаде, Виталий?
— Да, у Чувилева.
— Пока у Чувилева, — сказала Соня.
— Почему — пока? — буркнул Банников.
— Когда-нибудь надо будет и самостоятельно руководить бригадой.
— Н-ну, где уж мне! — возразил Банников, но Соня с мягкой настойчивостью продолжала:
— А я убеждена в том, что ты сможешь руководить. Скоро я соберу всех вас, новеньких, и мы подробно поговорим обо всем. Придешь?
— Приду… Вы меня за этим вызывали?
— Нет, не только за этим. У меня и вообще у бюро комсомола к тебе просьба: не откажись опять совершить поход в землянку к одному человеку, которого мы, завод, хотели приобщить к коллективу, спасти от тоски и горя.
— А я, кажется, не отказываюсь… Опять на лыжах с Чувилевым?
— Да, лучше всего с Чувилевым, потому что он этого человека знает. И еще мы дадим тебе, Виталий, хорошего помощника — твою сестру.
— А зачем сестру?
— Видишь ли, ей все равно придется присутствовать при вашем разговоре, так как она слишком близко от этого человека находится.
— Да кто же этот человек, Софья Евгеньевна?
— Это твоя мать, Виталий.
— Мама?! Опять двадцать пять! — Виталий шумно двинул стулом. — На что вам она? Пусть живет, как хочет, оставьте ее в покое…
— А вот Тамара считает, что твою маму надо спасать, и Тамара просила у нас помощи.
— Та-ак… Выходит, вы меня просите помочь… моим же родным! Ори-ги-нально! Вам бы всем только на своем поставить, авторитет показать: вот, мол, какие все Банниковы дураки!
— Виталий, да ты выслушай меня!
И Соня заговорила, сначала спокойно, а потом в ее негромком голосе зазвучала страстность глубокого убеждения. Напомнив Виталию все, что узнала о нем из рассказов Павлы Константиновны, Соня сказала, что, как и бывшая его учительница, она надеется что «зернышко», которое есть в нем, пропасть не может.
— Вы меня жалеть вздумали? — горько усмехнулся Банников.
— Жалеть тебя? Не за что!.. Ты еще сам не знаешь, на что ты способен… Да, да, не усмехайся! Ты жил в затхлом воздухе, а я… а мы хотим, чтобы ты дышал свежим ветром — труда, коллектива. Ты воображаешь, что, скажем, я хочу похвастаться, что вот, смотрите, какого упрямца из упрямцев Софья Челищева покорила… А, ты улыбаешься, ты именно это подумал! Но, Банников, даю тебе честное коммунистическое слово: не для себя, не для удовлетворения своего самолюбия я так настойчива. Да я тебе больше скажу: делая только д л я с е б я, я могу вдруг потерять терпение, мне может что-то надоесть… и мало ли еще отчего я могу отступить, бросить задуманное. Если даже потом окажется, что я напрасно это намерение оставляла, так только я одна об этом жалеть буду. Но когда я слово партии дала — понимаешь, партии, — тогда отступать нельзя, стыдно, позорно отступать!.. Ты понимаешь, Виталий, твоя жизнь и вообще забота о тебе, как ты покажешь себя и какой человек из тебя и из других юношей и девушек получится, — за это прежде всего моей совести держать ответ, ведь именно это я и обещала партии, товарищу Сталину, когда вступала в ее ряды: помогать воспитанию молодежи. Ты подумай, Виталий: партии дорог каждый человек, партия хочет, чтобы каждый был образован, умен, честен, смел, чтобы отлично работал, чтобы радовался жизни. Что может быть справедливее и прекраснее этого? Я — одна из тех, которые служат этому делу, и я счастлива и горда, что служу ему. Но в данную минуту мне досадно и больно за тебя, что ты не стараешься понять это самое главное для человека, а больше всего стараешься отойти в сторону. И для чего? Чтобы тешить свое самолюбие, что вот, мол, я, Банников, поступаю по-своему и не дам Челищевой или еще кому, чтобы она со мной поступала по-своему… Эх ты, голова! Я с тобой не по-своему, а по-партийному хочу поступить, понимаешь? Но….
Пластунову слышно было, как Соня встала с места, прошлась по комнатке.
— Но только помни, Виталий: тебе предлагают руку помощи, и не я только, а в лице моем — наш комсомольский коллектив. Упрашивать мы тебя не будем, но разъяснить тебе всегда готовы. А ты решай, как взрослый человек, и помни: твое решение имеет оч-чень большое значение для всей твоей жизни.
Пластунов сидел и слушал, боясь пошевелиться, — и все время словно видел перед собой Соню, меняющееся выражение ее глаз, когда они то темнеют, впадая в синеву, то в их глубине поблескивают черные точечки, напоминающие крохотные угольки или брызги чернил. Он как бы видел движение ее губ, когда они то строго сжимаются, то детски-радостно открываются в ясной улыбке. Пластунову так и виделось, как Соня то раздумчиво наклоняет голову с тугим узлом русых волос на затылке, то гордо вскидывает ее, и тогда на ее белом и чистом лбу появляется чуть заметная, как тонкий росчерк пером, упрямая морщинка. Весь ее милый облик так сливался в его воображении с жизнью ее души, что Пластунов уже угадывал каждое слово и мысль, которые она готовилась произнести. Дмитрия Никитича охватило желание немедленно увидеть ее, посмотреть в ее глаза, устремленные на него, почувствовать ее легкую ручку в своей руке. Пластунов напряженно ждал, когда уйдет Банников, который с невыносимой медлительностью, бормочущим голосом рассказывал что-то Соне. Наконец, помолчав, Банников спросил совсем просто:
— Значит, вы послезавтра советуете мне быть дома, когда придет Игорь Чувилев?
— Конечно. Давай действовать единым фронтом. Обещаешь?
— Обещаю.
Банников опять замолчал и так заскрипел стулом, что Пластунов чуть не постучал в стену кулаком.
— А когда совещание бригад вы устраиваете? — опять просто спросил Банников.
— Совещание завтра.
— Есть такое дело.
Едва захлопнулась наружная дверь, как Пластунов крикнул из коридора: