Родина
Шрифт:
— Соня! Вы здесь?
— Да, Дмитрий Никитич!..
Не пора ли уж по домам, дорогой товарищ секретарь комсомола? — шутливо сказал Пластунов, крепко сжав ее теплую узенькую ладонь. — Не нужен ли вам, Соня, провожатый?
— Я буду очень рада, Дмитрий Никитич!
После встречи на товарной станции неделю назад Пластунову не довелось поговорить с Соней один на один.
— Какая темная ночь сегодня! Я просто не вижу, куда и ступить! — ужаснулась Соня, выйдя на заводское шоссе.
Пластунов взял Соню под руку.
Некоторое время они шли молча, слыша только свое дыхание и скрип снега под ногами. Чувствуя тепло девичьего плеча, Пластунов вспомнил, как в сентябре Соня играла ему и как он вышел из челищевского дома, полный жажды счастья и уверенности, что оно может вернуться. Рука Сони, легкая, теплая, лежала на сгибе его локтя, и в этом, как и в походке ее и в манере держать голову, и в том, как она дышала, Пластунов чувствовал такое к себе доверие, что мысль о счастье с ней, с Соней, снова вернулась к нему.
— Дмитрий Никитич, вы часто думаете о будущем? — словно боясь нарушить тишину, шепотом спросила Соня.
— Часто. Всегда, — улыбнулся Пластунов.
— А у меня первое время, как я вернулась домой, было иногда такое настроение, что мне даже трудно было думать о будущем, — со вздохом призналась Соня.
— Трудно думать? — удивился Пластунов.
— Да… вернее, как-то даже не хотелось… Это будущее казалось мне таким отдаленным! Вы не знаете, Дмитрий Никитич, как красив был наш Кленовск до войны! Ну, как везде, много настроили новых, хороших домов. Но таких чудесных кленов и лип, как у нас на улицах, наверно, нигде не было! А только выйдешь за город — Кленовый дол перед тобой! В нашем городе столько было садов, а от старых деревьев на улицах столько было тени, что и город наш часто называли Кленовый дол… Но вам все это известно, а я вот что хочу сказать: как вспомнишь бывало о нашем Кленовом доле, так душа и заноет, — ах, может быть, еще очень долго не увижу я наш Кленовый дол таким, каким он был прежде… Конечно, эти настроения проходили, и потом я вспоминала об этих минутах, как о слабости с моей стороны…
Соня вдруг смущенно запнулась.
— Ну, что же дальше, Соня? — ободрил Пластунов, слегка прижав к себе ее руку. — Почему вы молчите?
— Я вдруг подумала, что после того, что я сказала, вы сочтете меня слабой…
— Нет, Соня, искренность — это ведь тоже своего рода сила. Но уж не сожалеете ли вы о том, что рассказали мне?
— Что вы! Напротив, я убеждена, что честный человек тот, кто не приукрашивает себя, — уж какой есть!
— И вы будьте всегда такой, какая вы сейчас… Ну, и что же потом? Вам уже легче стало думать о будущем, Соня?
— Да, да, конечно! Когда я убедилась, что все восстановленное будет лучше того, что было прежде, будущее как будто приблизилось ко мне. Видели вы, как восстанавливают школу на улице Глинки?
— Помню: длинная одноэтажная коробка, похожая на утюг.
— А ведь и верно, похоже! — засмеялась Соня. — Так вот, вместо этого «утюга» будет возведен трехэтажный дом. А школа на улице Декабристов? То же самое: вместо двухэтажного небольшого дома будет четырехэтажный.
— Напомню вам при этом, Соня, что месяц назад на сессии горисполкома решено вообще одноэтажных домов в городе не строить. Как говорит на своем архитектурном языке товарищ Соколов, этажность нашего Кленовска после восстановления значительно повысится.
— Да, да! Я теперь уже люблю наш будущий Кленовск. Я верю, что клены и липы опять зашумят на наших улицах… Недавно мама, слыша разговор мой с Чувилевым и Сунцовым, назвала меня «фантазеркой», — помолчав, задумчиво сказала Соня. — Ну, я не удержалась, поспорила с мамой, что в нашей общей работе нет никаких «фантазий»…
— Вашей маме так кажется потому, что она не знает, что это такое — сила народного труда. В этой грандиозной эпопее восстановления наш советский народ завоюет новые высоты в своем политическом и культурном развитии.
— Вы говорите так, будто специально изучаете это, — медленно произнесла Соня.
— Да, вы угадали, Соня. Я собираю материалы для исследования на тему о трудовых подвигах советского народа в годы Великой Отечественной войны и в эпоху восстановления, которое уже началось во многих местах, хотя война еще не кончилась.
Пластунов начал рассказывать, как из записей его наблюдений, встреч и совместной работы со многими «замечательными оружейниками» еще во время эвакуации, на Лесогорском заводе, начал постепенно складываться план целого исследования.
Рассказывая, он невольно заглядывал в лицо своей спутницы и даже в вечерней мгле видел, как ее глаза блестят сосредоточенным вниманием.
— Как все это интересно и глубоко! — заговорила Соня звучным голосом, в котором слышалась большая серьезность. — Когда вы рассказывали, мне представлялось: все мы воюем, громим врага, а сами все готовим для мирной жизни… потому что мир нам всего дороже.
— Больше того, дорогая Соня! — воодушевился Пластунов. — Все, что я видел и вижу, неопровержимо доказывает, что и тяжелейшие испытания этих грозных лет не заставили нас, Советский Союз, отстать в своем развитии и в продвижении к конечной цели — коммунизму. Все, что мы совершаем, все, что мы созидаем, продолжает служить строительству коммунизма.
— Дмитрий Никитич! — и Соня даже приостановилась, смотря на Пластунова большими, горящими глазами. — Как подумаешь об этом, будто тебе навстречу…
— Соня-я! Со-о-нечка-а-а! — вдруг раздались позади громкие, веселые голоса.
Соня вздрогнула и неохотно откликнулась.
«Вот непутевые! Не понимают, что врываются к нам!» — с раздражением подумал Пластунов, видя приближающуюся к ним шумную кучку молодежи.
— Сонечка! А мы тебя искали, искали на заводе!.. — довольным, смеющимся голосом говорила Маня.
— Что случилось? — сухо спросила Соня, и Пластунов почувствовал, что ей тоже жаль этого прерванного разговора.