Родина
Шрифт:
«Хотят, чтобы я тоже другим, и даже Алексахе, помогал, мастерством бы делился! — недовольно думал Нечпорук. — Сергей Ланских ведь на это дело меня подбивал… А я отказался… гм… гм… но разве уж так это трудно для меня? Вот, например, подручные уже настроились на эти дела. А я?.. Да что, в самом деле, кривой я или нищий?»
К концу смены Нечпорук увидел в цехе Пластунова и директора. Они побывали у Алексахи, потом подошли к печи Николы Бочкова. Нечпорук ревнивым взглядом смотрел, как Алексаха, отвечая Пластунову, смущенный и довольный, встряхивал головой и даже что-то рассказывал.
После смены «Саша с-под Ростова» увидел Ланских. В груди у него все закипело.
— Ты что мимо живого человека молчком идешь? Растравил меня, задурил голову, а теперь в молчки играешь?
— Вот те на!.. А не ты ли отказался?
— Ну что ж из того? Не сразу понял…
Но больше ничего не сказал, — правда сильнее обиды. Как во сне, вышел он из душевой, повернул обратно к своему шкафчику, надел спецовку и пошел в цех.
Едва он услышал знакомый звенящий шум завалки и увидел широкий пролет, озаренный розово-оранжевыми сполохами печей, как грудь его сразу перестало теснить и он понял, что ему надо делать.
— Ты что? — спросил Ланских, но, увидев выражение его взгляда, все понял.
— Кто сегодня по плану под контроль поставлен? — спросил Нечпорук требовательным, хозяйским голосом.
— К Сергею Журавлеву загляни, — спокойно посоветовал Ланских.
Когда Нечпорук уже поздно вечером пришел домой, Марийка сердито встретила его. Между ними вспыхнула одна из привычных перебранок. Но сегодня, вместо всяких увещаний, Нечпорук отрубил одним махом:
— Узнай сперва: почему человек весь день в цехе?
— Ну почему, говори же…
— Эх, непонятная… Мы подтянули главных наших срывщиков: Алексаху Маковкина, Николу Бочкова, Серегу Журавлева, так, брат, подтянули, что они, как ошпаренные, задвигались!.. хо… хо!.. У Алексахи — сто один процент, у Николы — девяносто восемь и восемь, у Сереги — сто два процента выполнения плана! Им же и во сне не снилось такое. И вот они это сделали. Теперь цех наш план выполняет, под новый год мы такое загвоздим, такое загвоздим!
И Нечпорук действительно «загвоздил» под новый, 1942 год.
— Работать быстрей, чем дьяволы в аду! — грозно внушил он своей бригаде.
Печь он завалил раньше всех. В печи уже начался «кип», сильный, ровный, как гудение огромной бандуры. Нечпорук вслушивался в густой голос металла: сегодня сталь бурлила как-то особенно, без всплесков и шлепков.
Сегодня все побывали у его мартена. И Алексаха Маковкин с непривычным для него достоинством подошел вместе со своими контролерами, Василием Полевым и Семеном Тушкановым.
— Эх, и сталь идет! — восхищался Тушканов. — Прямо варенье!
— А вот этим вареньем я Гитлера и угощу! — гордо сказал Нечпорук.
Ланских в ту смену пришел в ночь.
— Как дела? — задал он обычный вопрос.
— Дела? Перекрыл я тебя на восемь десятых тонны.
— Поздравляю, — просто сказал Ланских и пожал руку сменщика.
— Хоть бы позавидовал, черт упрямый! — добродушно фыркнул Нечпорук. — Ведь плавка-то была моя!
— И твое и мое — общее, наше! — ответил Ланских.
— Новый год счастливо тебе встретить! — кажется, впервые от всего сердца пожелал ему Нечпорук.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ЗОЛОТАЯ КРЫША
Просыпаясь, Михаил Васильевич всегда видел рядом с собой, на настенном ковре, остроносую лодку, а на ней черноглазого моряка, бросающего сеть в индиговое море. Сегодня Михаил Васильевич проснулся, вздрогнув всем телом, будто его разбудил странный взгляд плюшевого рыбака. Наливаясь жаром, эти глаза так и горели, крутились, как шарики, заведенные для какой-то непонятной игры. «Это Назарьев на меня смотрит… Нет, это дразнит меня мое прежнее скверное отношение к нему…» — с невыразимой усталостью подумал Пермяков; мысль его словно вязла, тонула в индиговом море. Море грозило выплеснуться из своей рамы, вздымалось все выше, и рыбак с его глазами-шариками уже качался где-то на гребне нестерпимо яркой волны. Волна росла, шумела и вдруг кинулась на Михаила Васильевича. «У меня бред», — успел подумать он. Индиговая волна со звоном разбилась где-то рядом, и все пропало.
Пермяков очнулся уже при огнях. Волна опять кинулась на него.
— Ковер уберите… — как сквозь туман, попросил он.
— Снимем, снимем! — заторопилась Варвара Сергеевна.
Кто-то, стоя в изголовье, помогал ей. Михаил Васильевич поднял глаза, увидел чью-то темноволосую голову и бледные руки, снимающие ковер. Человек появился с левой стороны, и Михаил Васильевич понял, что мягкая, как отблеск тихого огня, улыбка относится к нему, тяжелому, распростертому на постели, беспомощному больному.
— Ну, как себя чувствуете, Михаил Васильевич? — и директор сквозь туман и звон в голове понял: «Это Назарьев пришел… да».
В длинноносом старике с серебряной эспаньолкой директор узнал старого врача Лесогорской больницы. Врач о чем-то спрашивал Варвару Сергеевну. На лбу у нее сияло пятнышко света, она кивала головой, и пятнышко кивало вместе с ней. Потом откуда-то из полумглы появился Пластунов. Его лицо наклонилось над директором, и голос, далекий, будто во сне, произнес непонятные слова:
— Да-а, похоже, это дело затянется.
«Что, что затянется?» — пронеслось в мутной памяти Пермякова, и опять все сгасло.
Когда он опять очнулся, был день. В глаза ему бросилась яркая белизна стены. От нее теперь исходило спокойствие и прохлада. Михаил Васильевич, будто не узнавая, засмотрелся на свои желтые худые руки. Он пошевелил пальцами, и слабость их вызвала в нем обиду и тревогу.
— Варя! — позвал он.
Вошла Варвара Сергеевна. Ее усталые, запавшие глаза радостно блеснули.