Родная
Шрифт:
Жаль этому, увы, не быть! — Вместо ответа продекламировала Наташа.
— Твои стихи? — Спросил Ишмак.
— Конечно! Нравятся?
— Очень! Только слишком уж они грустные. Неужели всё действительно так, как в твоих стихах?
— Не знаю. — Девочка погрустнела. — Мне кажется со мной не хотят общаться. Я, наверное, одинока, и, хотя, многого не понимаю, но одинокой быть не хочу. Я надеюсь и верю, что там, в будущем, у меня всё будет хорошо. Но иногда всё же унываю.
— Я понимаю тебя, Наташа. — Ему было бесконечно её жалко. Она повзрослеет и поймёт, что зря так страдала в детстве, что прожить можно и одной, а одиночество не так уж и страшно. И всё у неё обязательно будет хорошо. Это вот ему ждать уже нечего…
II
Через несколько дней Ишмак встал рано утром. И как всегда Ирина Григорьевна была уже на ногах — готовила, мыла, что-то стирала. Когда он пришёл на кухню, завтрак — большая тарелка каши, хлеб и молоко, уже ждали его на столе. И только он принялся за еду, как вдруг услышал стук в дверь. Ирина Григорьевна пробормотала: «Наверное, соседи» и кинулась открывать. Потом Ишмак услышал голоса, и громкий и, как показалось ему, испуганный — Ирины Григорьевны. Он встал и направился к ней. Может быть он, конечно, и не нужен, но всё-таки лучше подойти узнать, в чём дело. Он уже не раз выпроваживал незваных гостей, нагло пытавшихся в это смутное время найти здесь приют. Но, подойдя к двери, Ишмак увидел рядом с Ириной Григорьевной юношу очень похожего на Арсения. Ему даже на секунду показалось, что это сам Арсений стоит в дверях, живой и невредимый. А мгновением позже Ишмак догадался, что это, наверное, Женя, брат Наташи.
А юноша отвернулся от матери и вдруг увидел Ишмака. Вопросительно посмотрев на него, он повернулся к матери.
— Женя, это Ишмак, наш друг.
— Ишмак — это Женя, мой сын. — Ирина Григорьевна познакомила их, даже не подозревая, какая буря за этим последует.
— Ишмак! — Воскликнул Женя. — Предатель, из-за которого погиб отец. Мам, как ты могла?
Ирина Григорьевна говорила что-то в оправдание Ишмака, Женя не верил. Он положил руку на рукоять меча и приказал Ишмаку следовать за ним. Сегодня с ним не могла справиться даже мать. Ишмак видел, что она побаивалась своего сына, а точнее той его части, которая напоминала ей горячую кровь отца, его смелость, быстроту, вспыльчивость, гордость, которые в Арсении, однако, соединялись с мужеством прожитых лет и которые он умел сдерживать, как бы тяжело ему не было. И, порой, видя его, ещё по-детски вспыльчивого, с душой, умевшей долго ненавидеть и раз и навсегда любить, Ирина Григорьевна с тревогой думала о будущем сына, направляя его и мудро стараясь не мешать. Но сейчас все её разговоры были напрасны. И она беспомощно стояла и смотрела на Женю и Ишмака, а рядом с ней за рукав испуганно цеплялась Наташа. И обе они с напряжением и со страхом ждали окончания этой встречи.
А Женя и Ишмак стояли за домом, в огороде, у самой кромки леса. Женя вытащил меч и Ишмак почувствовал холодную сталь у своей шеи. Он видел ненависть в глазах Жени и спокойно, с лёгкой грустью, подумал о том, что, наверное, сегодня встретит свою смерть. Он давно уже не боялся смерти и был даже равнодушен к ней, но почему-то, именно сегодня, ему не хотелось умирать. Его впервые за многие годы так радовала жизнь. Яркое солнышко, холодный весенний ветерок, первые грозы — всё было каким-то новым, словно впервые увиденным. Но он встретит смерть достойно. Женя не виноват в той лжи, в которую его заставили поверить. И если он убьёт его, то будет думать, что всего лишь отомстил за отца, которого, наверное, сильно любил. Ишмак вспомнил Арсения и, улыбнувшись, поднял глаза на Женю. А тот стоял со странным выражением на лице. В нём смешались ненависть и боль и что-то, что Ишмак назвал бы честью. И вдруг он понял, что Женя не убьёт его — не сможет, и почувствовал к нему острую благодарность, и улыбнулся ещё сильнее чистому голубому небу и солнцу, что слепило глаза.
А Женя ненавидел Ишмака. Он понимал, что должен убить его, должен отомстить за отца, но он не мог. А этот странный бар смотрел на него и улыбался чисто и доверчиво. И Женя вдруг понял, что он всё знает про него и почувствовал, как ненависть его, вопреки всем доводам разума, испаряется, и ему хочется улыбнуться в ответ. Боясь показать свою слабость, Женя со всей строгостью, на какую был способен, опуская меч, приказал:
— Вон из нашего дома! И больше не попадайся мне на глаза!
Ишмак улыбнулся в ответ и пошёл прочь — собирать свои вещи.
III
Он уходил прочь, оставляя Женю, который сейчас, должно быть, ненавидел себя за то, что не убил его, расстроенного поведением сына Ирину Григорьевну и Наташу спросившую, вернётся ли он. Ишмак оставлял ставший уже почти родным дом. А на сердце было почему-то и больно, и радостно. Он вспоминал дни, проведённые в доме Арсения, самые счастливые дни за многие годы, и в памяти почему-то вставал образ Наташи. Ишмак невольно улыбался, вспоминая её детские, непосредственные манеры, её искренность и доброту, её смешные порывистые движения. И внезапно поймал себя на мысли о том, что ему хотелось бы ещё вернуться в этот дом и увидеть Наташу.
Но почему он так много думает о ней? Неужели? Сердце в груди забилось сильно-сильно, не в такт, выстукивая новое радостное чувство. Это было как озарение. Ишмак почувствовал тепло и боль одновременно и не мог сказать, чего было больше. Наташа — ребёнок. Да, но ведь она вырастет! Но что даже тогда он сможет предложить ей? Он посмотрел на себя со стороны — тридцатитрёхлетний бар, у которого за душой нет ничего, предатель и изгой. И она — весёлая и счастливая. Ишмаку стало грустно. Нет, пусть она никогда не почувствует к нему ничего, он всё равно благодарен Наташе. И если он больше никогда не вернётся в дом Арсения и не увидит его дочь, то, что он испытывал было прекрасно, даже безответное и молчаливое. Это чувство тихо выросло в нём, как цветок на пепелище, когда он уже и не думал уйти от своего одиночества. И, спокойно улыбнувшись, Ишмак зашагал дальше, как и направлялся, к Мареку.
IV
Он стоял на левом берегу Сикхры — реки, которая протекала по границе Барии и Сердии. Ишмак много раз проходил её, направляясь в Рогод, к Мареку. Но это было очень давно. Сейчас мост на реке был сломан, и он задумался, где лучше переплывать реку. Брода здесь он не знал. Найдя удобное, как ему показалось место, Ишмак разделся и связал вещи в узел, который приладил на голове, а потом вошёл в реку. Вода была ледяная. Доплыв до середины Сикхры, он почувствовал, как холод пронизывает его насквозь, проникая почти в самое сердце. После пережитой болезни, переохлаждение было смертельно опасно, поэтому Ишмак поплыл быстрей, надеясь, что никакая судорога не сведёт ему ноги, как раньше часто бывало. Только тогда рядом всегда оказывался Марек. Течение сносило пловца вниз, к небольшим порогам, силы иссякали. «Слишком стар я стал» — с грустью подумал Ишмак. Последний раз он без усилий переплывал Сикхру. Правда это было ещё перед войной. Тогда Марека отпустили домой, к многочисленным родственникам. В отличии от Ишмака, родители которого не захотели его отпускать в школу, отец и мать Марека отправили его в туда по доброй воле, и за это им разрешалось видеть сына раз в пять лет. Один раз разрешили и Мареку их навестить. Ишмака тогда отпустили с ним. Давно это было…
Он, с усилием хватая воздух, выбрался на берег, попрыгал немного, чтобы согреться, потом оделся и сел, задумчиво глядя на водную гладь. Куда ему теперь идти? Где искать Марека? Вдруг где-то, на пределе слуха, хрустнула ветка. Ишмак бросил взгляд на воду. В ней отразился неясный силуэт у него за спиной. Он мгновенно вскочил и повернулся лицом к человеку, готовый защищаться. Это его многолетняя выучка в барской школе действовала на уровне инстинктов и выручала в нужную минуту. Человек растерялся и застыл на месте. Ишмак поднял голову.
— Марек!
— Ишмак!
Они обнялись. Ишмак смотрел на друга радостно, хотя и не без тревоги — столько лет всё-таки прошло. Но радость поутихла, когда он увидел, как пытливо и настороженно рассматривал его Марек. Они не виделись почти с самой войны и расстались в не совсем дружеских отношениях. Ишмаку было не по себе под этим испытующим взглядом бывшего друга. Марек очень изменился, повзрослел, и ничем теперь не напоминал того девятнадцатилетнего юношу, который воевал вместе с ним. Тогда, после той отвратительной комедии Дарка, Марек, наверное, возненавидел его. Или, по крайней мере, стал сомневаться.