Родники
Шрифт:
— Это всё произошло из-за литературы, — начал он. — И раньше у нас было насчёт этого только давай, а теперь, после январских событий, всё, что присылается из центра, просто ждут, как живую воду. Хотят узнать настоящую правду о жизни. Ну, кое-что попалось кому-то на глаза; становой, исправник всполошились, из себя выходят, ездят по пятам за Иваном Николаевичем, расспрашивают крестьян. А в это время литература другим путём течёт.
Клавдичка улыбнулась гостю и покачала головой, как будто говоря: «Знаю, всё знаю…»
— Ну, вы же знаете нашу работу, — ответил на незаданный вопрос Сергей Касьянович. — И однажды нагрянули… Ничего не нашли, успокойтесь. Но Ивана Николаевича оттуда переводят.
— Куда?
— Ещё
Клавдичка посидела молча, потом достала новую папиросу, закурила и сказала твёрдо:
— Куда бы его ни перевели, я поеду туда, где будет брат.
— Саша, — позвала меня мама, — пойди помоги мне накрыть на стол.
И нехотя я пошла за ней, оставляя Клавдичку в каком-то неизвестном мне волнении.
Сергей Касьянович много раз приходил к нам; он умел очень хорошо рассказывать о том, что видел, и о книгах, которые читал. От него первого я услышала о Робинзоне Крузо: Сергей Касьянович говорил о нём, как о хорошо известном ему человеке, и, помню, я была очень удивлена, когда оказалось, что и отец и мама тоже прекрасно знают Робинзона, хотя он никогда не бывал ни в Саратове, ни в Москве. Вероятно, это было первое моё представление о том, какое широкое знакомство может быть у героя книги. Мне и в голову не приходило, что Робинзона выдумал его автор.
Вместе с Клавдичкой Сергей Касьянович ездил к лёлиному дяде, они видели Лёлю, даже хотели привезти её к нам, но у меня болело горло, и её не пустили. Клавдичка всё время была такая весёлая, и я догадывалась, почему.
— Ты красивая, Клавдичка! — говорила я ей убеждённо. — Тебе надо сшить розовое платье.
Она, чуть прихрамывая, шла ко мне, смеясь, и говорила:
— Где ты видела хромую красавицу?
— Ты лучше всех! — отвечала я ей.
Однажды мама сказала при мне:
— Ваня все равно узнает, что есть человек, которого ты любишь… Зачем же отказываться от личной жизни?
— Я и не отказываюсь: моя личная жизнь будет полна и около брата.
— Нет, — сказала мама, — это совсем, совсем не то.
Мне не раз приходилось слышать о свадьбах, но я всегда думала, что женятся только люди молодые, а уж никак не такие взрослые, как Сергей Касьянович и Клавдичка. Но когда я видела их рядом, Клавдичка казалась мне молодой, и никакие оспинки не мешали ей быть красивой.
Правда, непонятное заключалось в том, что у Сергея Касьяновича были две девочки, а если были девочки, то куда же девалась их мать? Но как-то из разговора мамы с отцом я узнала, что с женой Сергей Касьянович «давно расстался» и «лучшей матери детям, чем Клавдичка, ему не найти». Но как же так? Дядя Ваня обещал Лёле, что «никогда другая мама не войдёт в их дом», а Сергей Касьянович как раз хочет, чтобы Клавдичка вошла в их дом и была той самой «другой мамой» его дочери и племяннице? Одно ли это и то же, когда люди «теряют» жену или «расстаются» с ней? И теряют ли они и обоих случаях «самое дорогое» для них, как сказал Сергей Касьянович про дядю Ваню? Эти мысли возникли в моей голове, но я была не в состоянии разобраться в них и больше всего желала, чтобы Клавдичка не уезжала от нас. Но чувствовала, что самой Клавдичке хочется и надо уехать.
И на самом деле пришло время расставаться с Клавдичкой. Теперь мы знали, куда она едет: в марте пришло письмо от дяди Вани, что его перевели в Воронежскую губернию. Перед своим отъездом она взяла меня с собой провожать Сергея Касьяновича в Саратов. Несмотря на то, что мы с Клавдичкой его провожали, он сказал: «Я всё равно не расстаюсь с вами». И Клавдичка в ответ кивнула ему.
А скоро мы стояли с мамой на платформе Казанского вокзала, держа с обеих сторон руки Клавдички. Высоко над нами поднимался особенный сетчатый свод с вставленными в него запылёнными стёклами. Кое-где стёкла были разбиты, и сквозь них виднелось далёкое, пронзительно-ясное голубое небо. Почему-то казалось, что отсюда, из-под этого высокого свода, начинаются только далёкие путешествия и Клавдичка уезжает в такое.
Тихо, задним ходом, рядом с нашей платформой подвигались вагоны, и вот пустой ещё поезд остановился перед нами.
— Когда же мы теперь с тобой увидимся? — спросила мама.
— Трудно сказать, Грунечка, просто даже и не знаю… — ответила Клавдичка.
Мама обняла Клавдичку и заплакала.
Я смотрела во все глаза на милую, наклонённую к маме голову; из-под шапочки выбивались кудрявые волосы Клавдички. И вот она обняла меня, приподняла и крепко поцеловала. На глазах у меня были слёзы, я вытерла их рукой. Мне хотелось прижаться к груди Клавдички и заплакать, но я удержалась. А Клавдичка все равно поняла.
— Клавдичка, — сказала я, — помнишь, ты сказала мне с Дуняшей: «Самое главное — быть хорошими друзьями. Тогда не страшно: если друг и уедет, он всегда тебе встретится»?
— Ну? Ты помнишь? — воскликнула Клавдичка. — Очень хорошо, что помнишь. А я чуть не забыла недавно, когда это мне было очень-очень нужно. — И она снова поцеловала меня.
Вот уже дали три звонка, вагоны медленно двинулись, и мы с мамой с заплаканными глазами, взявшись за руки, идём рядом с поездом, торопясь ещё раз заглянуть в окно, где сквозь тусклое стекло виднеется лицо Клавдички. И сжимается сердце при мысли, что я, может быть, никогда больше не увижу её.
Гроза
В саду зацвели яблоньки. Молодой сад, который — я хорошо помню — при мне сажал Данила-дворник совсем маленькими деревцами, вырос и стоял такой нарядный. Цветы плотно сидели на ветках, белые их лепестки внизу, у чашечки, были густо подкрашены розовым и так хорошо пахли.
Вот, значит, я тоже подросла, но почему-то мне этого по себе не видно, разве только платья становятся коротки мне, и мама их «выпускает» каждый год.
То, что я немного подросла, я знаю и потому, что теперь мне кажется смешным бояться тёмной комнаты. Раньше, «когда я была маленькой», я боялась вечером проходить одна через тёмную столовую потому, что в углу под диваном кто-то сидел, может быть, даже медведь. Днём под диваном никого не было, но я почему-то знала, что по вечерам медведь откуда-то берётся под диваном, и, если я хоть шаг сделаю от двери, он выскочит и зарычит. Порожек у этой двери мне хорошо запомнился: я стою, держась за притолоку, и ноги мои словно прилипли. Глаза прикованы к дивану, и я вижу, что бахрома, которой он обит внизу, легонько колышется… И вдруг я решаюсь, бегу через комнату во всю силу, сердце стучит, и я как будто оглохла: так бьёт в виски кровь. Вскакиваю в спальню, а там мама зажигает лампу и, увидев моё красное лицо, говорит: «Сколько раз тебе говорить, что в доме бояться нечего?»
Теперь я нарочно пробегаю в темноте через комнату, стучу по дивану палочкой и даже кулаком, и, конечно, медведь не показывается, потому что его там и нет вовсе. А когда я рассказываю девочкам, что раньше, «когда была маленькой», боялась, мне кажется, что это было очень давно.
С тех пор, как уехала Клавдичка, у нас дома без неё стало пусто: отец с утра до вечера на работе, мама целый день занята: то шьёт на машинке, то готовит обед. И я целый день бегаю по двору с девочками. Иногда собирается много ребятишек, и мы играем в любимые наши горелки. Больше всего я люблю водить: