Родники

Емельянова Нина Александровна

В передней я сразу же с радостью услышала звуки скрипки отца и, не вытерев ног, вскочила в комнату. Мама была в кухне.

— Папа, знаешь, там Кондратьев пришёл, — шепнула я, помня, что обещала Кондратьеву сказать отцу тихонько, — и он хочет повидаться…

Но, говоря об этом, я чувствовала, что есть ещё главное, о чём надо сказать отцу… Как я поняла это, — не знаю.

— Ну, и очень хорошо, — ответил отец. — Вот ноги ты не вытерла. В такую грязь лучше уж в калошах ходить.

— …Они там все сидят, смотрит картинку…

— Какую картинку?

И где сидят? — спросил отец.

— Где Ваня живёт… где Дуняша раньше жила… — И тут я неожиданно для себя быстро сказала: — А Тишкин стоит под ихним окном, подглядывает.

— Ладно, беги к маме, — внезапно вставая из-за стола, сказал отец. Он торопливо положил скрипку в футляр, прошёл в переднюю, взял фуражку и вышел.

Но я не пошла к маме, а выскочила на крыльцо и увидела, как отец идёт к бараку. Вот он поровнялся с дверью, вот, не заглянув за угол, открыл дверь и вошёл. Значит, он не понял, где стоит Тишкин? А ведь так заторопился, когда про него услышал! Я побежала к бараку, заглянула за угол и увидела, что Тишкин куда-то ушёл. Ну, теперь отец скажет, что никакого Тишкина не было и я «напрасно путаю», как он иногда говорит.

Я раздумывала об этом, когда отец спокойно вышел из общежития. Он заметил меня, подозвал и, ничего не сказав мне, обнял за плечи и повернул к нашему крыльцу. Вдруг из дворницкой вместе с молодым сторожем Матвеем появился Тишкин. Они оба направлялись к двери барака, и в это время оттуда навстречу им, о чём-то весело разговаривая, вышли Кондратьев и несколько рабочих. Они шли, не обращая внимания на Тишкина, который, завидев их, остановился и даже отступил немного в сторону, пропуская идущих.

— С прибытием вас, господин Кондратьев! — насмешливо сказал Тишкин с шутовским поклоном.

Кондратьев остановился и прямо посмотрел на него прищуренными глазами. Всё лицо его, большой лоб и прямые, сейчас сведённые у переносицы брови — всё выражало презрительное негодование.

— Смотри, Тишкин, — сказал он, — как бы тебе худо не было!

— А мне за что? — нагло ответил Тишкин.

— Продаёшь… — Кондратьев помедлил. — Так помни: себе дороже станет.

И, сопровождаемый рабочими, он не спеша пошёл к воротам.

Матвей быстро кинулся к проходной будке и вместе с другим сторожем остановил идущих. Пропуская их по очереди мимо себя, он проводил обеими руками по их бокам и карманам но, видно, ничего не обнаружил. Последним прошёл Кондратьев.

Прошла неделя, а может быть, и больше. Однажды отец вынул скрипку, посидел немного, положил её на колени, потом встал и взял с полки несколько тетрадей нот.

Он открыл одну тетрадь и поставил на пюпитр. И вдруг выскользнула и развернулась сложенная вчетверо плотная бумага. Я подбежала и подняла её: это была та самая картинка, которую я видела в руках Кондратьева. «Давай-ка её сюда! — сказал отец, протягивая руку, — это нужная мне вещь». Я поняла, что он тогда взял эту бумагу у Кондратьева и спрятал у себя.

Много лет спустя такой агитационный листок я увидела в Ленинском музее и хорошо рассмотрела и прочитала то, чего не могла увидеть в детстве. Это — приложение к ленинской газете «Искра», изданное Союзом рабочих социал-демократов. Повыше, над рядом солдат с ружьями, нарисованы священники и монахи в черных рясах, и там написано: «Мы морочим вас». В следующем ряду изображено совсем немного людей, и около них стоит надпись: «Мы правим вами»; а на самом верху помещаются только царь и царица, и там написано: «Мы царствуем над вами».

Внизу были стихи:

Но настанет пора — возмутится народ, Разогнёт он согбенную спину, Дружным, могучим напором плеча Опрокинет он эту махину.

Дуняшино горе

Прошло немного времени, каких-нибудь несколько дней, с тех пор, как я встретила Кондратьева. И вот случились события, которые, словно чертой, отделили первые, немного смутные детские годы. Меня окружали всё те же люди, но теперь я видела их яснее. Произошло это так.

Я играла на дворе, когда высокая молодая женщина взошла на крыльцо и крепко постучала в нашу дверь. И тут, вдруг заметив меня, она сказала так, будто мы с ней виделись много раз и очень часто:

— Здравствуй, племянница Саша, тебе дедушка Никита кланяется. Мама дома?

В это время дверь открылась, мы пошли, и женщина откинула со лба лёгкий шарф. Она поцеловалась с мамой и оказалась Варей, дочерью дедушки Никиты Васильевича и моей тёткой. Она приехала к маме и просила её съездить с ней вместе к Лизавете Сергеевне:

— Одна я не сразу найду их. А мне очень нужно передать одну вещь.

— Ну, что же, поедем, только подожди, Варя, сперва пообедаем.

За обедом тётя Варя рассказывала о дедушке Никите Васильевиче, называла его отцом, и мне почему-то странно было, что он и дедушка и отец. О матери своей она сказала, что здоровье её всё такое же плохое, но она без рукоделия минуты не сидит: всё что-нибудь шьёт или вяжет.

Мне случалось оставаться одной дома, но в такую хорошую погоду, как сегодня, не хотелось сидеть в комнате. Я спросила маму, можно ли мне пойти играть в большом саду за нашим домом.

— Можно. Но если пойдёшь туда, запри дверь и ключ отдай Даниле, чтобы не потерять.

Когда они уходили, я слышала, как тётя Варя сказала:

— Бедная Ксения себе места не находит с тех пор, как взяли Степана Саввича.

Это я хорошо расслышала, но сразу не догадалась, что значит взять человека. Можно было взрослому взять куда-нибудь с собой маленького ребёнка; взять в церковь, взять в Нескучный сад, взять в гости. А большого как?

В этот день забежал Митя, и так как услышанное почему-то беспокоило меня, я сказала ему, что дядю Степу куда-то «взяли», но только я не поняла, куда.