Родной ребенок. Такие разные братья
Шрифт:
— Что ты «понял не так?» Ты не знал, зачем везешь ее в мэрию? Если ты не понял, что они хотят пожениться, значит, ты просто идиот! — прокричал Шарма ему в лицо.
— Идиот, конечно, идиот, — с готовностью согласился Апу.
Его горячность показалась патрону издевательством.
— Еще и огрызаешься? — вскинулся он моментально. Кавери шагнула вперед, стараясь защитить Апу от хозяйского гнева.
— Все, хватит! — сказала она решительно. — Что случилось, то случилось. Пора подумать о том, как жить дальше, чтобы не причинять боли друг другу.
— А что у меня «дальше»? — Шарма моментально набросился на нее, почуяв свежую добычу. — Как
— Прекрасная мысль! — всплеснула руками Кавери. — Давайте отдадим одних несчастных другим! Чем мы не сиротский приют? Поглядите, у нас что ни семья — то горе! Так зачем придумывать беду там, где ее нет?
— Как это нет беды? — Шарма даже остановился на мгновение перед женщиной, пораженный смыслом ее слов. — Я растил ее не для того, чтобы она отдала свою руку первому встречному, даже не спросив у меня! Кто он? Из какой касты? Кто его родители? Люди будут плевать нам в лицо!
— При чем тут каста? — возмутилась Кавери. — Теперь вы про касту заговорили. А что вы говорите в цирке, что говорили на свадьбе Джеймса и Хеммы? «Мы все одна каста — каста артистов». Значит, для себя у вас одна справедливость, а для остальных — другая? Я знала в жизни людей, они были брахманы, как и мы, но они были убийцы. Вы хотели бы такую родню? Почему бы нет, они же вашей касты!
Кавери раскраснелась, взволнованная событиями этого дня, своей собственной речью и вызванными ею воспоминаниями. Глаза ее горели, и люди, собравшиеся на лужайке перед цирком, слушали и смотрели на нее с удивлением. Никто и никогда не предполагал, что Кавери может так повысить голос на хозяина цирка. Ее сдержанность и спокойствие в любых ситуациях вошли среди них в поговорку; к ее неторопливой мудрости каждому из артистов случалось прибегать, ее взвешенные советы никогда не навязывались, но часто выручали. И вот теперь Кавери, помолодевшая и похорошевшая от гнева, выведена из терпения и бросает в лицо хозяину слова, на которые не решился бы никто из присутствующих, даже его дочь.
— Мне жаль вас, как друга. Мано, конечно, нехорошо поступила, что сделала все втайне от вас, а Апу — что помог ей в этом. Но в чем ваше несчастье? Только в обиде! Что вы кричите на весь свет: ах, я бедный страдающий отец! Кто-нибудь болен? Кто-нибудь умер? Или ваша дочь совершила преступление? Нет! Она вышла замуж за достойного юношу. Посмотрите на них: я никогда не видела более красивой пары. Чем он вам не по нраву? Если бы он был недомерком и калекой, вроде моего Апу, я поняла бы ваш ужас, но он красив, высок, у него такое же образование, как и у вашей дочери. И они любят друг друга! Что вам еще нужно? Зачем вы гневите богов, призывая на головы детей кару? Ваши слова обернутся против вас!
Кавери смотрела сейчас только на того, против кого обратила свое негодование. Она и не заметила, какое сильное впечатление произвели ее слова на сына. «Недомерок и калека» — он знал это сам, но как могла его мама произнести такие слова? Она, такая тактичная и внимательная, никогда не позволившая себе грубого или непродуманного слова по отношению к кому бы то ни было, как могла она сказать это про него? Она воспитывала его точно так же, как растила бы здорового ребенка, не делая никаких скидок ни в учебе, ни в работе. Он всегда считал, что мать — единственный человек на свете, для которого он нормальный, который видит его не так, как другие. И вот «недомерок», «калека»… И для нее он просто инвалид, неудавшееся дитя, а может быть, и тяжелое бремя, которое она вынуждена нести всю жизнь, — он теперь не смог бы поручиться, что это не так!
Что происходит вокруг него? Еще час назад, еще минуту назад, когда весь мир казался ему сплошным невыносимым страданием, он все-таки знал, что есть во Вселенной приют для него — сердце его матери, всегда распахнутое навстречу сыну. Оно примет его, обласкает и успокоит, что бы ни случилось за стенами их домика на колесах, в чужом и враждебном мире. Но вот это сердце рядом с ним — и что же? Оно любит, но и в нем тоже есть зеркала, в которых он видит свое несчастье, и в нем тоже он всего лишь маленький урод и калека!
Апу отступил назад, чтобы посмотреть на мать со стороны. Она продолжала свой спор с господином Шармой, что-то эмоционально ему доказывая. Сейчас ей было не до сына — она устраивала судьбу Мано, ее мужа и ее отца. Никому из них она не была в этот момент нужна так, как Апу, но она не поняла этого.
«Я считал, — говорил себе он, — что важней меня для нее ничего не существует, но где же она теперь, когда мне так плохо? С ними? Они уладят свою жизнь, свои проблемы, которые кажутся им такими важными и которые тут же исчезли бы, если бы они на минуту представили себя с такими ногами, как у меня».
Апу резко повернулся и пошел прочь от столпившихся перед цирком людей. Все видевшие и понявшие Рама и Джай бросились к нему со слезами. Только они знали, сколько ему пришлось пережить в этот день, с какой высоты довелось упасть. И только они могли представить, какую боль испытывал он после этого падения. Они обнимали его, шепча невнятные утешения, но Апу хотел только одного — остаться в одиночестве. Он ласково и бережно оторвал их руки от своей груди, вытер катящиеся по щекам друзей слезы и, ободряюще улыбнувшись, ушел в свой домик, который теперь уже не казался ему крепостью.
А на лужайке разыгрывался последний акт полюбившейся зрителям драмы. Шарма, потрясенный речью Кавери, немного смягчился. Мано и Винсент пали перед ним на колени, прося простить их за ослушание. Публика горячо присоединилась к их мольбе, и после приличного раздумья господин Шарма простил обоих и объявил о готовящейся свадьбе. Счастливые и взволнованные, молодожены принимали поздравления, а артисты на руках пронесли хозяина вокруг цирка.
Апу слышал крики радости. Он пытался спрятаться от них, накрыв голову подушкой, но не тут-то было. Волна всеобщего оживления докатилась и сюда, и Апу казалось, что сейчас его окончательно раздавит этот апофеоз. Он выбежал из домика, закрыв уши руками, и помчался к морю. Только там он нашел покой и тишину, наполненную звуками тишину моря. Вечерний ветер остудил его щеки, на теплом песке отдохнуло тело, а наступившие сумерки спрятали его от людей. Но как привести в порядок мысли? Как вернуться к матери и посмотреть ей в глаза? Как продолжать вести это существование, которое из жизни превратилось в кошмар?
На эти вопросы у него не было ответа. Но вот из темноты белой тенью скользнула Мано и села рядом.
— Милый мой, как я люблю тебя, — произнесла она, улыбаясь. — Если бы не ты, я никогда не была бы счастлива. Ты очень помог мне, Апу.
Она, наверное, ждала, что он скажет что-нибудь в ответ, но Апу не мог. Он смотрел на лунный мостик, перекинутый прямо ему под ноги от ночного светила, и думал: как бы уйти по этому мосту от всех, чтобы никогда не слышать, не видеть, не страдать так…