Родом из детства

Курилко Алексей Леонидович

Вероятно, кнопку звонка я нажал где-то за мгновение до того, как вынырнул из омута забытья.

Дверь открыл жгучий брюнет в спортивном костюме.

– Ты что, не понял? – сказал он. – Иди проспись, братан.

Вот тут бы мне извиниться, развернуться и уйти восвояси. Но вместо этого я стал нарываться.

– Твои братаны, – сказал я, с трудом ворочая языком, – в овраге лошадь доедают.

– Последний раз тебя прошу – уходи. По-хорошему.

– Это ты?… Как там тебя? Ворона, да? Позови Родинку.

Он сделал шаг вперёд, аккуратно прикрыв дверь за собой.

– Слушай, – сказал он миролюбиво, – я понимаю, ты сейчас

туго соображаешь. Но попробуй меня услышать. Будет лучше, если ты пойдёшь домой.

– Будет лучше, если ты пойдёшь на…

Договорить я не успел. Резкий удар справа опрокинул меня навзничь.

Словно желая оправдать свой поступок, он тихо проговорил:

– Я тебя предупреждал.

Поднявшись на ноги, я сказал:

– Жаль, никто не предупредил твою маму, что надо предохраняться.

– Да заткнись ты, придурок!

Он размахнулся и врезал мне по зубам, на сей раз врезал «прямым». Я снова «элегантно» опустился на пол. Рот наполнился солёной кровью.

Я сплюнул кровавую густую слизь и поднялся. Открыл было рот, чтобы опять сказать какую-нибудь обидную гадость, но снова был сбит с ног очередным ударом.

Словом, нехитрая такая игра: я встаю, он бьёт – я падаю. Каждый вполне добросовестно выполнял свою задачу.

Ворона я не осуждаю. Я вёл себя настолько отвратно, что сейчас одно лишь воспоминание о себе в том состоянии вызывает во мне омерзение.

Итак, я вставал – он бил – я падал. Не знаю, как долго бы это продолжалось, если б я наконец не потерял сознание.

Помню, перед тем как отключиться, я пьяно прохрипел:

– Не запыхался, пидор?

Как он меня не убил за это? Ума не приложу.

31

На следующий день болела голова и ныла челюсть. Под глазом образовался фиолетовый синяк.

Пил я умеренно. С пьянством пора было закругляться. Хорош.

Снижаем скорость.

Хотелось работать. Но, во-первых, я стараюсь не писать, когда пью. Принципиально. А во-вторых, я пробовал в молодости. Бесполезно. Ничего путного из-под пера не выходило. Поэтому с удовольствием повторяю за Грибоедовым:

«Когда в делах – я от веселий прячусь.Когда дурачиться – дурачусь.А смешивать два эти ремеслаЕсть тьма искусников – я не из их числа».

Были любители совмещать возлияния с литературой. Чарльз Буковски, например. Для работы ему просто необходимы были печатная машинка и бутылка виски. Минимум половина всех его рассказов написана под градусом. И ничего – читать можно.

Вот Эрнст Теодор Амадей Гофман – юрист по образованию и композитор по зову души – обрёл своё истинное призвание писателя и сказочника благодаря пьянству. По вечерам, после работы он шёл кутить в кабак. Ближе к полуночи навеселе приходил домой, к тихой, любящей и верной жене Михалине. Однако выпитое, разгорячив мозг, не давало уснуть, и Гофман усаживался за письменный стол, чтобы скоротать время сочинительством. В состоянии постоянного пьянства и бессонницы воображение Гофмана рисовало ему такие кошмарные истории, что ему самому становилось страшно. В таких случаях он будил жену, и Михалина – он ласково называл её Миша – садилась с вязанием рядом с ним. (Сейчас мало кого испугаешь его новеллами и сказками, скорее усыпишь, но тогда их жутковатый мистицизм пугал и завораживал.) Наутро, поспав лишь пару часов, он вновь отправлялся на службу в суд. Такой сумасшедший график жизни не смог бы вынести ни один организм. Гофмана разбил паралич. Противясь наползающей смерти, он последние месяцы жизни продолжал усиленно работать и надиктовал три великолепных рассказа. Он умер, когда ему едва исполнилось сорок шесть лет…

Вечером я нашёл в себе силы позвонить Лизе – справиться о книге.

Лиза, как я того и ожидал, меня огорчила:

– С книгой заминка. Но я всё решу.

– Что за заминка?

– Не волнуйся. Через пару дней книга выйдет.

– Значит, всё в порядке?

– Ничего не в порядке. Но я держу руку на пульсе.

– Так в чём заминка? Конкретно?

– Конкретно сказать не могу.

– Понятно, – солгал я, и мы попрощались.

Эта новость, само собой, не добавила оптимизма в моё настроение.

Потом позвонил Вася Солованов.

– Ты куда исчез?

– Да так… Забился в логово, зализываю раны…

– Пьёшь, что ли?

– Уже нет. Так… Слегонца… Потихоньку…

– А что случилось?

– Как тебе сказать… Сердечные дела дали осложнение на печень. Но уже всё! Финита, бля, комедия.

– Я чего звоню, – сказал Солованов. – Один чел хочет встретиться с тобой. У него есть идея для сценария.

– Васенька, у меня два десятка идей для сценария.

– А ещё у него шестьсот тысяч лишних денег. Он желает попробовать себя в качестве продюсера.

– Мне нравится его идея.

– Для сценария? Или о продюсерстве?

– Обе.

– Супер. Когда ты сможешь с ним встретиться?

– Когда угодно. Я свободен, как слово.

– Как слово? Какое именно? Потому что очень многие слова ещё под запретом.

– Хорошо. Я свободен… Я свободен, как слово «бухуласисица».

– Бухуласисица?

– Да, бухуласисица.

– Супер. И что же означает слово «бухуласисица»?

– Всё очень просто. Слово «бухуласисица» означает: я самое свободное слово в мире, меня нельзя запретить и нельзя использовать, потому что я дорожу своей свободой и не хочу иметь никакого смысла. Вот что означает «бухуласисица».

– Ладно, – сказал Вася, – давай я назначу встречу на четверг. На вечер четверга.

– Где?

– Я позвоню тебе в четверг утром. Скоординируемся.

– Нет вопросов.

– Всё. До созвона!

– Давай. Полине привет.

А ночью мне приснился Александр Куприн.

Он восседал за письменным столом. В тюбетейке и в разноцветном азиатском халате. Как на известной фотографии. Сузив и без того узкие калмыцкие глаза, он грозно восклицал:

– И я пил, братец мой! Да ещё как пил! На всю Россию мои попойки гремели. Но никто меня не смел упрекнуть. Ибо я написал «Поединок» и «Суламифь».

– Меня тронула только «Яма».

– Большому сильному таланту можно простить маленькие слабости.

– Маленькие слабости? Да ты погубил себя пьянством.

– Это издержки профессии. Грузчик может надорваться, сапёр – подорваться, лётчик – разбиться, ну а писатель – спиться.

– Чтобы писать – бухать не надо.

– Позвольте, братец мой, – запротестовал Александр Иванович, – иногда без этого никак. Когда нервы обнажены…

– Знаю, знаю! Нервы обнажены, психика ранимая, натура впечатлительная, ля-ля-ля, без рубля, без руля и без тормозов. Я бы тоже прятался за эту ширму, но мне за ней стыдно.