Рог изобилия. Секс, насилие, смысл, абсурд (сборник)
Шрифт:
– Ай-ай-ай! – завопил Человек-яйцо. – Ты что творишь, пернатый? Я не твой! Совсем ослеп?!
– Говорящее яйцо? – удивилась птица.
– Человек!
– Где же человек, – постучали когти, – внутри?
– Глупая ты птица! Внутри лишь кишки!
– Не верю я тебе, спрятался в яйце.
Клюнула раз.
– Эй! Постой!.. Говорю же – кишки! Не убивай!
– Я хочу тебя освободить, чтоб воздухом ты стал. Смотри – как я, полетим со мной!
Клюнула два.
– Молю о пощаде!.. Не знаешь ты, что делаешь! Без скорлупы не станет человека – умрёт, погибнет, пропадёт!..
–
И клюнула в последний раз, пробив скорлупу.
Чудовище и красавица
Как-то однажды, серым пасмурным днём, в забытой всеми квартире пылесос замыслил самоубийство. Он был стар и уродлив. Тащился на одном колесе. Замызганный корпус, толстое брюхо. Переполненный мешок внутри раздулся, угрожая взорваться. Металлическая трубка порядком облезла, щётка почти лысая. Длинный шнур электропитания, позволяющий добраться до самых удалённых комнат, – и тот запутался! Сколько бы ни переезжал его пылесос, подначиваемый злостью, петли не распрямлялись. Всё было плохо! Поэтому и задумал неладное – собрался выдернуть себя из сети… О-о-о! Это бы он точно смог!
Однако, с натугой всасывая предсмертную пыль – с его-то животом! – решил иначе свести счёты с жизнью. Решил обожраться. «Тяжко мне кушать, но приятно! – рассудил пылесос. – А что розетка? Не по-человечески ведь». И полез под антикварный комод. Уж там еды – навалом!
И тут случилось…
Под комодом лежала ОНА… Золотая серёжка! Прекрасная, изящная, восхитительная! Самое красивое существо, какое только доводилось видеть старому пылесосу. Такая хрупкая, такая маленькая и беззащитная, такая… бесподобная! Её плавные изгибы… ах… её выпуклая драгоценность… ох… её острая иголочка!
Опьянённый пылесос помутился рассудком. Он уже не понимал, что делает. Его сердце взревело, хобот извился и на полной тяге, из последних сил – втянул серёжку внутрь. Она несколько раз звонко ударилась о стенки металлической трубы и пропала в чреве навсегда.
Задымился пылесос. Так и подох.
Шея
Передо мной стоит незнакомец. С его лица не сходит безумная улыбка. Но вдруг оно искривляется, принимает вид болезненной гримасы. Рот широко раскрыт, его разрывает беззвучный вопль. Выпучены глаза, ещё немного – их выдавит наружу целиком. Шея начинает расти, начинает удлиняться. Она словно вылезает из тела, подобно крупной змее, однако напрочь лишённой чешуи. И шея приближается к моим ногам. Она уже несколько метров в длину, а всё продолжает выползать. Тело незнакомца свалилось наземь, не справилось с тяжестью шеи. Она затягивает на мне одно кольцо за другим. Всё плотней и плотней сжимается вокруг. Я чувствую себя пойманной мышью, что обречена кормить змею. Наконец шея обвила меня полностью. Её голова прижимается к моей, щека к щеке. На лице вновь безумная улыбка, скалятся зубы. Шея давит сильней. Хрустят кости, нечем дышать. Шея давит сильней…
Эстафета
Рука художника бесконтрольно тряслась. Чтобы унять её, он залил в себя стакан водки. И с презрением зыркнул на остатки автопортрета, холст которого в припадке только что искромсал ножом.
Художник умирал. И не мог этого избежать, и не мог преодолеть. Живописные, вдохновенные идеи разлагались, уже начиная с первых мазков. К концу работы осознание становилось абсолютным, оно сияло и жгло, испаряя даже самые нелепые надежды на выздоровление.
Последние из картин заброшенно прислонились к стене. Их присыпало пылью. Никто не хотел присутствия рядом облика гибели, зловеще проступающего сквозь изображения. Художник потянулся за бутылкой, но опрокинул её на пол. Щедро разливая содержимое, она прокатилась до самой двери. В этот момент кто-то постучал.
Художник подобрал бутылку, мельком заглянул в дверной глазок и отворил. Представительно одетый мужчина снял шляпу, почтительно склонил голову и после приглашения войти подозвал своих помощников. Те занесли внутрь обтекаемую капсулу, вскрыли её, осторожно извлекли тело нагой женщины и положили на кровать поверх одеяла.
Представительно одетый мужчина с позволения сел за стол. Открыл свой портфельчик и среди бумаг отыскал нужное соглашение.
– Вот оно как… – произнёс художник, допив со дна бутылки, завороженно рассматривая спящую красавицу.
– Это не обычная женщина, скорее даже – имитация. Мы стремились достичь максимальной естественности процесса передачи и сохранения таланта. А что может быть более естественным, нежели половой акт?
– По завершении – смерть, верно?
– Всё жизненное изойдёт, и вы мирно угаснете.
– Кому именно достанется мой талант?
– Новорожденному, которого приютят требовательные родители. Если готовы, будьте добры, поставьте свою подпись… благодарю. Волнения излишни, воспринимайте происходящее как передачу эстафеты. Вы устали, через мгновения наступит желанный покой. Но бег продолжится со свежей силой. И будет продолжаться вновь и вновь.
Художника оставили наедине с судьбой. Женщина словно бы оттаяла, приподнялись веки. Взгляды соединились. Соединились тела.
Я тьме принадлежу
Однажды весь наш квартал на целые сутки оказался обесточенным. К вечеру зажглись первые свечи, окна приобрели таинственно оранжевый, чуть краснеющий оттенок. Стало необычайно тихо и спокойно, отсутствие света лишило человека его привычной дерзости и сделало более покорным. Улицы, фонари которых так и не проснулись к приходу темноты, уже не виделись столь знакомыми, их обновила неопределённость, повороты и закоулки наполняли тревогой. Родился и страх. Он шелестел в траве, пугал случайным ударом иль словом, крался за спиной.
Ночь, в продолжение дня, осталась затянута непроницаемым слоем облаков, и последняя надежда – луна – не сумела вызволить людей из мрачного плена. Только сон мог унести нас подальше, забрать и возвратить на рассвете… Но я не хотел покидать объятий тьмы. И что другим представлялось пленом, для меня – редким раскрепощением.
Комнаты освободились от стен, квартира освободилась от дома. Исчезли окна, некуда смотреть. Предметы утратили своё значение, они превратились в напоминания. Мир восстановил единство и однородность, канули разграничения.