Роковая любовь немецкой принцессы
Шрифт:
– Черт возьми, ты совершенно прав! – воскликнул Павел с пылкостью. – Прав, как всегда. Благодарю, что ты так заботишься о моей семейной жизни, о моей репутации в глазах моей будущей жены!
– Это мой долг, Поль, долг друга и верноподданного, – с такой же несколько театрализованной пылкостью отозвался граф Андрей, думая, что на самом деле он заботится не столько о репутации Павла в глазах его будущей жены, сколько о своей собственной репутации в глазах будущей жены Павла. Довольно того, что наличие мужа будет всегда омрачать их отношения. Совсем ни к чему, чтобы еще какие-то юбки там мотались и портили настроение Минны!
Она должна верить Андрею. Ведь только при полном ее доверии он сможет добиться над ней полной и безоглядной власти… а она добьется такой же полной власти над Павлом!
И постепенно он будет мешать им все меньше и меньше.
Иван Иванович Бецкой только что вернулся из Москвы. Он занимался устройством Воспитательного коммерческого училища для купеческих детей при Московском Воспитательном доме (который, как и Петербургский, был тоже создан Бецким) на средства уральского промышленника Прокопия Демидова. Но хотя Иван Иванович сидел сейчас в своем кабинете перед столом, заваленным письмами, прошениями, расчетами, сметами и прочими бумагами, связанными с этими предприятиями (он любил не только покровительствовать начинаниям, но и поистине руководить ими, вникая во всякую мелочь), мысли его были далеки от богоугодных дел. Им владела ревность, самая бешеная и неуемная, прежде всего потому, что он сам осознавал ее бессмысленность, глупость и бесправность. Но ничего, ровно ничего не мог с собой поделать.
Его любовь к удочеренной им Глафире Алымовой давно выплеснулась за рамки нежного отеческого восхищения и переросла в бурную страсть, тем более тяжелую и мучительную, что она оставалась неудовлетворенной. Ироничность и умение с возвышенной насмешливостью относиться к себе самому придавали Бецкому особый лоск, и там, где другой человек вызвал бы сардонический смех окружающих из-за того, что пренебрегает общепринятыми правилами, его поступки вызывали восхищение именно тем, что не вписывались ни в какие общие рамки. Однако, само собой, лишь до поры до времени. Одно – излить всю свою любовь и нежность на милое, невинное дитя, обеспечив девочке настоящее и будущее. И совсем другое – селадонствовать [16] перед юной женщиной, уже познавшей любовь… в объятиях другого мужчины.
16
Селадон – персонаж романа «Астрея» (начало XVII в.) французского писателя Оноре д’Юрфе. Стал символом томного, чувствительного, сентиментального возлюбленного или немолодого волокиты.
То, что она стала любовницей Павла, в свете не обсуждалось лишь потому, что императрица всегда была недовольна сплетнями о наследнике, пресекала их малейшие попытки, ну а теперь, когда в Россию прибыла его невеста, – тем паче. При этом Екатерине было совершенно безразлично, что говорят о внезапном возвышении Александра Васильчикова и его переселении в комнаты близ покоев императрицы, а также обо всех ее бывших ранее и возникающих теперь кратковременных романах с солдатами, истопниками и еще бог весть с кем. Собственно, и сама Глафира сначала ничего не рассказывала опекуну, однако ее внезапный отъезд в Кронштадт в компании с великим князем стал ему известен немедленно, как только Бецкой вернулся из Москвы. Будь он дома, он нипочем не отпустил бы ее с Павлом, использовал все свое влияние на императрицу, и та, конечно, поддержала бы его, потому что очень любила девушку и вовсе не желала ей такого зла, как сделаться фавориткой великого князя накануне его свадьбы.
Разумеется, Глафира не сразу призналась, что Павел украл ее невинность. Но Бецкой прочел это в ее лице, лишь только увидел после долгой разлуки, прочел в ее пристыженных глазах, в вороватом, уклончивом их выражении, прочел взглядом опытного мужчины – к тому же влюбленного и ревнивого мужчины. При этом он отлично понимал, что она отдалась императору не из тщеславия или страха, ее что-то терзало… но не мысль о своем падении.
Он не мог спросить, не мог ее упрекнуть, потому что чувствовал себя виноватым перед ней. Он поставил ее в совершенно неопределенное положение, держа в своем доме. Большая часть общества, конечно, убеждена, что вовсе не великий князь похитил ее невинность, а Иван Иванович Бецкой, причем значительно раньше. Вот, должно быть, удивился Павел, обнаружив в ней девицу!
Бецкой намеревался жениться на Глафире, лишь только она повзрослеет, но вскоре ему пришлось отказаться от этого намерения. Он не мог быть ей мужем в полном смысле этого слова, он не смог бы естественным путем сделать то, что сделал с нею великий князь!
Когда Бецкой смотрел на нее, когда нежно, по-отечески – чтобы не спугнуть ее! – обнимал и сдержанно – опять же чтобы не спугнуть! – целовал, вся кровь в нем кипела от возбуждения, а тело… тело не отвечало! Он стал стариком. Бессильным стариком!
Бецкой понимал, что, если все же он женится на Глафире, ее почтение и нежность скоро пройдут. Она будет смеяться над ним, издеваться – пусть не в открытую, а втихомолку; станет изменять ему. А если даже и не станет, он сведет себя с ума домыслами…
Что делать, что делать? Он не знал. Лезла в голову какая-то старинная история о французском то ли графе, то ли маркизе, который не мог овладеть сам своей юной женой, призвал для сей цели красивого пажа, а может, конюшего, этого Бецкой не мог припомнить, как и имени графа или маркиза. Красавчик исправно исполнял приказ, пока маркиза или графиня, не суть важно, не зачала… а потом, конечно, был убит своим сеньором, а ребенок сделался полноправным наследником, и никто ни о чем не узнал бы, кабы не проболталась бы сама дама, ненавидевшая мужа и любившая пажа, а может, конюшего…
А что, с тоскливой ухмылкой подумал Бецкой, не жениться ли мне на Глафире и не отдавать ли ее хоть иногда великому князю для утешения ее женского естества? Будет ребенок… несомненно, будет, ведь родился же у Чарторыжской Семен Великий… А тот, кто родится у Глафиры, получит фамилию Бецкой, будет считаться его сыном, и никто не будет знать правды… нет, ее будет знать Глафира, и ее презрение убьет Бецкого до срока, определенного ему Господом.
А что, если выдать ее замуж за какого-нибудь молодого, красивого, но ничтожного родом и общественным положением человека? Бецкой облагодетельствует молодых при одном условии: их дети будут носить фамилию Бецкого и считаться его законными внуками.
На несколько мгновений он всецело предался этой мечте… Но молодой человек должен быть непременно ничтожен, чтобы оказаться совершенно подавленным, подчиненным Бецким, чтобы Глафира продолжала любить своего опекуна, лишь его одного, а ее муж служил бы лишь этаким быком-производителем. Глафира будет любить Бецкого, ее дети будут любить и почитать Бецкого…
Мгновение ослепления мечтой ушло так же быстро, как и пришло. Иван Иванович чувствовал, что упустил время, когда мог этого добиться от Глафиры, когда она была безусловно покорной ему и состояла всецело в его духовной власти. Теперь она изменилась… Вот если бы великий князь уже после ее замужества возжелал ее и сделал своей любовницей, она бы восприняла это иначе: как исполнение долга перед будущим государем. А теперь… Бецкой чувствовал, что Павлу, этому молодому развратнику (он был хорошо осведомлен о похождениях цесаревича), удалось соблазнить девушку, разбудить в ней чувственность. И какую чувственность! Она иначе целовала опекуна, иначе обнимала его. Каждый поцелуй, каждое объятие откровенно искушали его… и при этом она держала глаза опущенными, а губы – скромно сложенными, как шлюха, которая силится казаться скромницей.
Все внутреннее существо его пылко отзывалось на эту греховную, искусительную скромность. Но тело, предательское тело вяло отмалчивалось. Руки оставались холодными, а тот самый плотоядный греховодник, усилиями которого, очень может быть, явилась на свет малышка Фикхен, государыня Екатерина тож (Бецкому льстили слухи, ходившие на сей счет, но он не мог ни подтвердить их, ни опровергнуть, потому что ничего доподлинно не знал, да и сама Иоганна-Елизавета, особа весьма-а-а легкомысленная, тоже вряд ли могла бы наверняка назвать отца своей дочери), оставался безучастным и сонным. Поэтому Бецкой предпочитал делать вид, что по-прежнему оберегает целомудрие Глафиры, хотя там уже совершенно нечего было оберегать.