Роковая любовь немецкой принцессы
Шрифт:
И она начала читать по-немецки «Прекрасную ночь» Гете, в упор, словно бы с укором, глядя на Екатерину:
Покинул я свой домик скромный, Покинул я свой кров укромный. Под сень лесную я вхожу, Отраду там я нахожу…Произнося последние строки, Наталья, как бы в рассеянности, перевела взор на графа Разумовского, и Екатерина едва сдержала усмешку.
– Это вы называете красотой и величием Божьего мира? – пренебрежительно спросила она. – На мой вкус, стихи очень средние. Кто такой этот ваш Гете? Талантливый юнец, не более… но до подлинной поэзии и подлинного мастерства ему очень далеко! Послушайте-ка это!
И она с ярким выражением, не скрывая восхищения, начала читать по-русски:
Лице свое скрывает день; Поля покрыла мрачна ночь; Взошла на горы черна тень; Лучи от нас склонились прочь; Открылась бездна звезд полна; Звездам числа нет, бездне дна. Песчинка как в морских волнах, Как мала искра в вечном льде, Как в сильном вихре тонкий прах, В свирепом как перо огне, Так я, в сей бездне углублен, Теряюсь, мысльми утомлен! Уста премудрых нам гласят: Там разных множество светов; Несчетны солнца там горят, Народы там и круг веков: Для общей славы божества Там равна сила естества…Толмачи, топтавшиеся за спинами господ посланников, издавали низкий приглушенный гул, словно три шмеля. Толмачи были отменные, так что смысл стихов доходил до Кобенцля, де Верака и Ганнинга с Гаррисом своевременно. Выражение восхищения – то ли искреннего, то ли дипломатического – прилипло к их лицам.
Вильгельмине приходилось похуже. О толмаче ей и думать было бы зазорно! Первые строки Павел еще пытался переводить, но вскоре сдался. Разумовский держался дольше, но вскоре и он начался путаться в словах, на лице его застыло растерянное выражение, и Вильгельмина с досадой воскликнула:
– Я ничего не понимаю!
– Где уж тебе понять, – снисходительно усмехнулась Екатерина. – Немцу и название таковое выдумать трудно: «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния»! Только русский человек может, просто выйдя перед сном на крыльцо своей избы, начать вдруг размышлять о том, сколь велик и многообразен Божий мир!.. Гете! – усмехнулась она едко. – Иоганн Вольфганг! Я слышала о нем, как же… Отец его был имперский советник, бывший адвокат, мать – дочь городского старшины. Гете получил хорошее домашнее образование, учился в Лейпцигском университете, потом в Страсбурге, имеет звание доктора права… Легко при благополучных родителях получить образование и кичиться образованностью! А автора тех строк, что я прочла, зовут Михаил Ломоносов. Помор, из Двинской земли, у дьячка грамоте обучавшийся, пешком за знаниями в Славяно-Греко-Латинскую академию пришел – и стал человеком поистине великим, во всех науках не токмо преуспел, но и обогатил их: он химик и физик, он астроном, приборостроитель, географ, металлург, геолог, поэт, он художник, историк, поборник развития отечественного просвещения, науки и экономики. Он мысль подал Московский университет открыть. Он даже атмосферу у планеты Венеры углядел…
– Ну что же, – высокомерно проговорила Наталья, – зато стихи Гете каждому немецкому бюргеру понятны, каждой мечтательной девушке близки! А эти высокопарные строки, в которых даже мне неуютно… Русские поэты творят свои оды для императрицы и двора! А трепет сердечный им неподвластен. Что такое любовь? Что такое страдание или ревность? Они не знают! А Гете знает!
И она снова принялась декламировать нараспев, придыхая, – по-немецки, конечно, «Дикую розу»:
Мальчишка розу в поле Однажды увидал. И он, беды не чуя, Немедля цвет сорвал. Но роза уколола Сама озорника, И в сердце поселилась Невнятная тоска…Екатерина усмехнулась. Это было похоже на дуэль – противницы смотрели в глаз друг другу и сладко улыбались, хотя напряжение между ними нарастало.
– Думаешь, Ломоносов только о Божием величии размышлял? – с преувеличенной ласковостью проговорила императрица. – А вот это послушай!
Ночною темнотою Покрылись небеса, Все люди для покою Сомкнули уж глаза. Внезапно постучался У двери Купидон, Приятный перервался В начале самом сон. – Кто так стучится смело? — Со гневом я вскричал. – Согрей обмерзло тело, — Сквозь дверь он отвечал. — Чего ты устрашился? Я мальчик, чуть дышу, Я ночью заблудился, Обмок и весь дрожу. Тогда мне жалко стало, Я свечку засветил, Не медливши нимало, К себе его пустил. Увидел, что крилами Он машет за спиной, Колчан набит стрелами, Лук стянут тетивой. Жалея о несчастье, Огонь я разложил И при таком ненастье К камину посадил. Я теплыми руками Холодны руки мял, Я крылья и с кудрями Досуха выжимал. Он чуть лишь ободрился: – Каков-то, – молвил, – лук, В дожде, чать, повредился? — И с словом стрелил вдруг. Тут грудь мою пронзила Преострая стрела И сильно уязвила, Как злобная пчела. Он громко рассмеялся И тотчас заплясал: – Чего ты испугался? — С насмешкою сказал. — Мой лук еще годится, И цел и с тетивой; Ты будешь век крушиться Отнынь, хозяин мой!– Ну, – насмешливо продолжила Екатерина, – что-нибудь поняла? Это о любви… О любви, которой никто не может противиться!
Вильгельмина насторожилась. В голосе свекрови ей почудился опасный намек. Показалось, или в самом деле Екатерина лукаво покосилась на Андре?
Вильгельмину озноб пробрал. Однако она была слишком высокого мнения о себе и слишком невысокого – о русской императрице. Удавалось отводить ей глаза прежде – удастся и теперь, она и заподозрить не может, какие у них с Андре отношения.
– Я уважаю ваш вкус, – дипломатично сказала Вильгельмина, – однако не зря говорят: сколько людей, столько и мнений.
– Оно конечно, – согласилась Екатерина, – однако не следует забывать, что вам предстоит взойти на русский трон, сделаться русской императрицей, а значит, недурно было бы уже загодя приучать себя и к языку, и к культуре, и к образу мыслей сего народа.
– А когда? – выпалила вдруг Вильгельмина, и в глазах ее сверкнула жадность.
– Что – когда?
– Когда мне предстоит сделаться императрицей?
В то время как длился этот достопамятный обед, Ганс Шнитке дремал в карете великих князей. Он был доверенным слугой, поэтому мог себе позволить такую фамильярность. Кучер клевал носом на козлах, ну а Ганс вольготно раскинулся на мягких шелковых и бархатных подушках. Да уж, эта карета была поудобней той, в которой три сестры гессен-дармштадтские некогда езживали по узким дорогам родной страны. Здесь, в России, дороги не в пример просторней, однако назвать их проезжими язык не поворачивается. Навидался, натрясся на них Ганс, пока добирался от границы до Санкт-Петербурга. Впрочем, теперь, поступив в свиту великой княгини, он по проселочным дорогам больше не ездит, а в столицу русскую все же дошла цивилизация, тут все мостовые каменные. В Москве, куда собираются великие князья вскоре, говорят, не в пример хуже, там все дороги выложены бревнами, на которых ломаются колеса и ломают ноги лошади. Однако Гансу до этого дела мало. Он не кучер, а конюшим великого князя зовется лишь для виду. На самом же деле – он ближайший, доверенный слуга ее императорского высочества великой княгини Натальи Алексеевны.
Ганс готов был для нее на все. Она была обязана жизнью ему – ведь не вытащи он тогда беременную ландграфиню из повисшей над пропастью кареты, погибли бы и мать, и дитя, – однако Ганс чувствовал себя так, словно это он, он был обязан жизнью этой маленькой девочке. Она заставила забыть о том страшном прошлом, которое осталось у него за спиной.
Те, кто мог преследовать его, потеряли его след, потому что он канул в замке ландграфини Дармштадтской. Бесследно канул! И это имя – Ганс Шнитке – первое, которое пришло ему на ум, когда полубесчувственная Генриетта-Каролина спросила, как его зовут, – оно принесло ему счастье. Оно ничем, ни единым звуком не напоминало его прежнее имя, а новая жизнь ничем, ни единым оттенком не напоминала о той жизни, которую он некогда вел. Минуло почти двадцать лет… он забыл почти все, только иногда в страшных снах против воли прошлое являлось к нему…