Роковая любовь немецкой принцессы
Шрифт:
– Вилли… – прошелестел умоляющий шепоток Павла, который видел, как щурится императрица – это всегда служило у нее признаком сильного гнева.
– Что еще за Вилли?! – низким, рокочущим голосом произнесла Екатерина. – Чтоб не слышала я больше этой… этой собачьей клички! Великую княгиню звать Натальей Алексеевной, и коли я услышу хоть раз, что ее называют иначе, языки буду вырывать у проговорившихся… как ваш любимчик Пугачев вырывал языки у тех, кто отказывался ему присягать и говорил, не изменит-де он клятве, данной матушке-императрице.
Она смотрела прямо в глаза Вильгельмине, и той вдруг захотелось соскользнуть со стула и упасть на колени. Разумеется, она этого не сделала, однако ей пришлось вцепиться руками в сиденье, чтобы удержать себя на месте.
– Вот чем побеждал Пугачев, – жестко сказала императрица. – Беспримерной, нечеловеческой жестокостью, которая от веку была свойственна восставшим плебеям, взбунтовавшейся черни. В то время как коменданты крепостей колебались, стрелять ли из пушек в своих соотечественников, Пугачев гнал перед собой толпу одурманенных инородцев, которые резали и терзали русских людей, верных присяге, без жалости, подчиняясь самовластию и собственной, еще не обращенной к цивилизации дикости. Варварство же по отношению к женщинам превосходило там всякие мыслимые пределы. Думаешь, окажись ты перед ними, поглядели бы, что ты невестка сына подлинного императора? Да еще скорей распяли бы перед всей этой ордой… жива не осталась бы, померла бы еще прежде, чем десяток озверелых пьяниц тебя распробовали.
За столом царила мертвая тишина. Собравшиеся не узнавали императрицу. Всегда ровная, приветливая, норовившая свести к шутке любой, даже самый неприятный инцидент, сейчас она была сама на себя не похожа. Да, великой княгине удалось не просто вывести Екатерину из себя, но совершенно взбесить! Она даже на «ты» перешла с великой княгиней, хотя была на «вы» даже с Павлом!
Она исподлобья глядела на Вильгельмину, сына, Разумовского – и вдруг усмехнулась, да так весело, так проказливо, что окружающие глазам не поверили.
– Что же до равенства, – продолжала императрица, – то неча меня в чванстве обвинять. Сидим же мы за одним столом с графом Андреем Кирилловичем, привечаем его, как друга дорогого, а между тем дед его коров пас, а бабка шинок держала. А бабка супруга твоего, великого князя, на солдат белье стирала, прежде чем императрицей сделалась. – Екатерина решила опустить более точные подробности того, чем занималась Марта Скавронская прежде, чем попалась на глаза фельдмаршалу Шереметеву, а потом – Алексашке Меншикову, а уж потом только – Петру Великому, однако подумала: «И даже мне неизвестно, чем занимались чухонские предки твоего супруга!» – Вот это равенство, я понимаю! А коли твой Пугачев был за равенство, что ж он с дворян кожу сдирал и отдавал башкирам на попоны?
От ужаса перед вообразившейся картиной из нежного ротика Вильгельмины вырвался сдавленный вопль, и Екатерина усмехнулась:
– Страшно? То-то и оно! Впредь думай, за кого вступаешься. Хорошо, я понимаю: ты не ведаешь, что творишь. А то ведь могут и в государственной измене обвинить! Окажись здесь Шешковский, мигом бы в Тайную экспедицию отволок!
И хоть она смягчила свои слова усмешкой, у Вильгельмины по спине мороз пробежал, когда она представила себе этого благообразного господина, помешанного на сыскной и разыскной деятельности, одного из доверенных людей императрицы, которая тоже очень увлекалась сыском. По слухам, у Шешковского в кабинете находилось кресло особого устройства. Приглашенного он просил сесть в это кресло, и, как скоро тот усаживался, механизм замыкал гостя так, что он не мог освободиться. Тогда по знаку Шешковского люк с креслом опускался под пол. Только голова и плечи виновного оставались наверху, а все прочее тело висело под полом. Там находились экзекуторы, которые снимали сиденье, обнажали тело несчастной жертвы и секли, даже не зная, кого наказывают, различая только мужчин и женщин, однако не позволяя себе потешаться над этими несчастными. Во время экзекуции Шешковский внушал гостю правила поведения в обществе. Потом гость приводим был в прежний порядок и с креслом поднимался из-под пола. Все оканчивалось без шума и огласки.
Вильгельмина слышала, будто императрица издала недавно особый «Указ о неболтании лишнего», в котором категорически запрещалось распространять сплетни и слухи о царствующих особах. И вот как-то раз досадила государыне некая генеральша Кожина, которая болтала невесть что! Степан Иванович Шешковский был вызван к государыне и получил приказ поучить сию особу хорошим манерам. Генеральша всякое воскресенье бывала в публичном маскараде, оттуда Шешковский ее и забрал, высек – да и назад в маскарад отвез, велев еще контрданс оттанцевать. Рассказывали, что после этого долго генеральша кушала стоя!
Вильгельмина чувствовала, как у нее похолодело лицо от страха. Видимо, она побледнела, потому что Екатерина улыбнулась с прежней, привычной ласковостью:
– А уж коли вновь о поэзии поговорить, так ведь наш великий Ломоносов писал о таких, как ты, кого по младости лет подъедает бес противоречия.
И с самым веселым выражением она прочла:
Жениться хорошо, да много и досады. Я слова не скажу про женские наряды: Кто мил, на том всегда приятен и убор; Хоть правда, что при том и кошелек неспор. Всего несноснее противные советы, Упрямые слова и спорные ответы. Пример нам показал недавно мужичок, Которого жену в воде постигнул рок. Он, к берегу пришед, увидел там соседа: Не усмотрел ли он, спросил, утопшей следа. Сосед советовал вниз берегом идти: Что быстрина туда должна ее снести. Но он ответствовал: «Я, братец, признаваюсь, Что век она жила со мною вопреки; То истинно теперь о том не сомневаюсь, Что, потонув, она плыла против реки».Толмачи работали языками, один спорее другого. Посланники дипломатично улыбались. Русские все охотно хохотали – разумеется, исключая великих князей и Разумовского, который поглядывал на Минну с нескрываемым сочувствием и нервно крутил ножку бокала.
– А теперь, господа, – сказала Екатерина, – скажите, как вам понравилось вино, которое вы пили нынче? Я его получила из Испании протекцией сеньора де Ласси.
Де Ласси отвесил по сторонам изящные поклоны и забавно выговорил по-русски:
– Рад был служить вашему величеству.
Де Верак, Кобенцль и новый англичанин, Гаррис, подумали, что это хороший дипломатический ход. В самом деле, надо выучить пару-другую этих варварских словечек, ну и знать, когда их употреблять, чтобы к месту вышло. Ганнинг, которому предстояло уезжать, вздохнул с нескрываемым облегчением: ему калечить свою память не придется! Игры с великими князьями тоже пусть продолжает Гаррис. Эта страна пугала Ганнинга, он был рад покинуть ее. Здесь с утра до вечера совершались убийства, зверские убийства, а на них никто не обращал внимания. Причем чаще всего об убийствах сообщали громкоголосые разносчики рыбы. Шли по улицам со своим товаром и орали во все горло:
– Horrible assassinat [22] !
И никакая полиция на это не реагировала… может быть, потому, что разносчики кричали почему-то по-французски, а не по-русски…
…Забегая вперед, следует сказать, что Ганнинг так и уедет в Лондон, не узнав, что ни один из русских разносчиков знать не знал по-французски… просто они нахваливали свой товар:
– Рыба лососина!..
Но вернемся к застолью. Все наперебой хвалили вино, радуясь ослабевшему напряжению. Только великий князь, лишь коснувшись его губами, поставил бокал на стол.
22
Ужасное убийство! (фр.)