Роковая любовь немецкой принцессы
Шрифт:
Она вспомнила также эту обмолвку Павла насчет испанского вина – дескать, оно очень напоминает то, которое он пьет после обеда, чудесное вино, вот только в сон после него клонит. Екатерина не слишком любила столь терпкое вино, как то, что подарил де Ласси, она вообще не считала себя знатоком вин, однако даже она понимала, что особенный вкус, которым отличаются испанские вина, скроет привкус любой примеси.
А что, если Павла опаивают каким-то зельем вроде опиума?
Кто это может делать? Да не кто другой, как Вильгельмина, то есть Наталья, и сердечный и искренний ami – шалунишка Андре!
Но эта догадка была слишком пугающей. Императрица, которая всегда придерживалась принципа: «Лучше простить десять виноватых, чем наказать одного правого», не дала воли своим подозрениям и решила подождать результатов той слежки, которую устроит при малом дворе Прасковья.
О, графиня Брюс была большой мастерицей маленьких, незаметных интрижек, приносивших блестящие результаты. Однако спустя три дня она явилась перед своей венценосной подругой и виновато сказала:
– Хочешь суди, хочешь милуй, Като, а я, видимо, постарела, потому что толку с меня нет в этом деле никакого. Малый двор словно пиками ощетинился. Никого, даже подносчика дров, даже помощника трубочиста, не берут, прежде чем его досконально не проверит Ганс, этот Наташкин управитель, которого она из Гессена привезла. И за каждым шагом прислуги этот Ганс следит, как стоглазый Аргус, везде поспевает, ничего не упускает.
– Если следовать Гесиоду и Ферекиду, у Аргуса было всего четыре глаза, – педантично поправила императрица, которая очень любила точность во всем. – Но он никогда не спал.
– А согласно Овидию, у него было сто глаз, которые спали по очереди, – возразила Прасковья. – Да хоть горшком назови, Като! Он не токмо Аргус, но и Цербер, мимо него в малый двор не протиснуться. Никого из верных людей всунуть туда не могу.
– Погоди! – Екатерина всплеснула руками. – Да какие же мы с тобой забывчивые! Никого и всовывать не надо, у Наташки же три русские фрейлины есть. Неужели она их с потрохами купила, что они воли своей императрицы ослушаются?
– Ну, кто забывчивый, а кто и нет, – усмехнулась Прасковья, которая иногда, на правах ближайшей подруги, могла позволить себе некоторые вольности. – Я про наших девок сразу вспомнила, да толку! Ни слова из них не вытянешь, даже близко к себе подступиться не дают. Одно из двух: или запуганы сверх меры, или, прости, Като, тебя уже угрозой не считают, числят тебя в бывших, ну а за будущее свое, когда Наташка на трон сядет, очень страшатся.
– Вот ка-а-ак, – протянула Екатерина задумчиво. Ее, конечно, обидели слова подруги, но еще больше оскорбила неблагодарность этих трех дур, которых она сунула на столь теплое местечко, как фрейлинство при малом дворе. Что ж с того, что добра фактически нет! Главное – звание, главное – честь состоять при великих князьях!
Ну что ж, видать, они так высоко сию честь ценят, что даже о благодарности забыли. Ну так Екатерина им напомнит.
– Ты, графинюшка, – сказала она голосом таким сладким и миролюбивым, что у Прасковьи Александровны, хорошо знающей свою подругу, челюсти свело от смеха, – расстарайся, милая, да повидайся со Степаном Иванычем. Скажи, у меня к нему поручение особенного свойства.
– Шешковского разумеешь, Като? – весело спросила графиня Брюс.
– Знаешь еще какого-нибудь Степана Иваныча? – усмехнулась Екатерина. – Его, его разумею, кого ж другого! Скажи, чтобы он за Мраморным дворцом (в этом здании, построенном на Дворцовой набережной итальянцем Ринальди для графа Орлова, за отсутствием хозяина – он был за границей, – уже год жили великие князья) слежку установил да не нынче-завтра которую-нибудь из этих трех дур зацапал и устроил бы ей допрос с пристрастием.
– Умница ты, Като! – восхитилась Прасковья Александровна. – Истинная умница! Которую же употребить в дело прикажешь? Наверное, кого-нибудь из девок, княжну Дуньку Белосельскую или Парашку Леонтьеву? Их можно не токмо по голой заднице хорошенько отходить, да еще и пригрозить, мол, изнасильничают человек с десяток да ославят почем зря…
– Нет, – покачала головой Екатерина, – сия идея не есть хороша. Эти две старые девки небось спят и видят, чтобы их кто-нибудь наконец-то распочал.
– Одно дело – распочали, другое – на весь свет ославили, – упрямилась графиня Брюс.
– Да ведь это против нас же и обернется, – покачала головой Екатерина. – Разве не понимаешь, что их ославить – себя сатрапом выставить?
– Сатрапкой, – хихикнула Прасковья Ивановна.
– Вот именно! Их будут жалеть, а меня – честить почем зря. Да еще и Наташку в жертвы мои запишут. Ей, думаю, только того и нужно. У нас любят жалеть…
Подруги понимающе переглянулись.
– А вот гофмейстерину и статс-даму графиню Румянцеву не грех приструнить, – задумчиво сказала Екатерина. – Простишь, что золовушку твою к ногтю прижму?
– Зачем спрашиваешь? – передернула плечами Прасковья Александровна. – Она меня терпеть не может, а я ее – ответно. Вечно морали норовит читать, дурища. От брата моего, Петра Александровича, видать, мало радости в постели, да и дома он редко бывает, и вместо того, чтобы жить в свое удовольствие да свободой пользоваться, она знай меня судит! Ты совершенно права, Като! Коли слух пройдет, что ее, мать дочерей на выданье, высекли в подвале Шешковского, племянницам моим ни за что женихов не сыскать. Да и братец позору не оберется… Помяни мое слово – чуть Катерина Михайловна почует ветерок позорища, мигом скукожится и все выложит, что знает. Если, конечно, она вообще что-то знает.
– Ну, хоть что-то да знает ведь! – с надеждой сказала императрица.
Расчеты подруг оказались верными. Едва графиня Екатерина Михайловна была привезена в Тайную экспедицию, она уже не чуяла под собою ног от страха. А лишь вошла в кабинет Шешковского, пала ему в ноги и принялась молить о милосердии – ее даже не пришлось сажать в знаменитое кресло и стращать последствиями, она сама их мигом оценила и решила, что верность высокомерной, вздорной немке (именно такой она считала великую княгиню в глубине души, хотя наружно выказывала к ней самую нежную любовь и преданность) не стоит того, чтобы погубить и свою жизнь, и репутацию мужа, и будущее дочерей.
Шешковский внимательно выслушал откровения графини и отпустил восвояси, приказав своим охранникам отвезти ее на то место, откуда она была взята, – и все это с выражением величайшего почтения. Вслед за тем он поехал в Зимний. Императрица приказала пускать к ней Шешковского в любое время дня и ночи. Пользуясь этим правом, он оказался перед ней буквально спустя четверть часа после того, как Екатерина Михайловна излила ему душу.
И вот что он рассказал Екатерине.
Великая княгиня Наталья ни днем, ни ночью почти не расставалась с графом Андреем Разумовским. Цесаревич, прежде отличавшийся сластолюбием, очень скоро пресытился исполнением супружеских обязанностей и предпочитал проводить время в задумчивости, тишине, покое… и в долгом послеобеденном сне, предоставляя жене возможность развлекаться с fidиle et sincиre ami. Эта внезапно пробудившаяся любовь к затянувшемуся отдыху у Павла, который всегда отличался болезненной подвижностью и неспособностью долго сидеть на месте, наводила людей наблюдательных на очень неприятные размышления. Например, можно было предположить, что цесаревича опаивают опием или еще каким-то сильнодействующим сонным зельем. В то время, когда он спал, Наталья и Разумовский могли совершенно безнаказанно проводить время вместе. Что они и делали, пользуясь покровительством Ганса Шнитке, который, очень может быть, и подливал опий в вино. Во всяком случае, для великого князя он вина заказывал отдельно – причем испанские.