Роковой бриллиант дома Романовых
Шрифт:
Она стояла у стены во всем свадебном великолепии, ее серые, умные, энергичные глаза пронизывающе глядели на него. Ее рот вздрагивал от заглушенных рыданий.
— Не будем сентиментальны, Александра, — сказал Борис после того, как он несколько минут молча разглядывал ее. Он глубоко вздохнул. — Теперь у меня не будет больше времени интересоваться тобой. — Он поднял руку, как бы желая указать на шум, который доносился издалека, усиливаясь с минуты на минуту. — Ты поклялась мне в верности, когда ты в последний раз стояла там, в той комнате, — сказал он, движением плеча указывая на дверь, — мне пришлось ночью скрыться. Друзья доставили меня через границу. Потом я больше ничего не слыхал о тебе. Только несколько дней тому назад я узнал кое-что. Я вернулся из Америки, вызванный Троцким, с которым вместе работал за океаном, и застал тебя невестой другого. Твои клятвы развеялись. Буржуазная сволочь!
Ее рука коснулась его плеча. Она крепко держала его, и их взгляды скрестились.
— Как ты смеешь говорить так? Какое ты имеешь на это право? Теперь дай мне говорить — о! — Ее речь оборвалась. Где-то послышался вой взрыва. Оконные стекла разлетелись со звоном. В разбитое окно ворвался ветер.
— Да, да! — иронизировал Борис. — Завтра Керенский конченый человек. Виселица для него уже готова.
Она презрительно усмехнулась.
— Ты не знаешь Керенского. Но и это не главное. Ты не знаешь народа, и твои друзья не хотят понять, что насилие приносит только гибель. Так уже было однажды. Но дай мне говорить! Я поклялась тебе в верности. Это правда. И я сдержала свое слово и осталась тебе верной, Борис, такому, каким ты был тогда. Ты, как я потом узнала, принимал участие в покушении на Сазонова.
Он кивнул головой.
— Ты знаешь, что я всегда осуждала покушения, — страстно продолжала она. — Я ненавижу тех, кто без особой необходимости убивает людей. Своих братьев, Борис! Мы все рождены русскими матерями. И все-таки… я же ничего больше не могла тебе сказать.
— Они охотились за мной, как за диким зверем.
— И я соблюдала тебе верность, несмотря на все, что о тебе писалось в газетах, — а ведь я тогда была полуребенком, восемнадцатилетняя девушка. Видит Бог, мне не следовало бы тогда знать о всех тех вещах, с которыми нас знакомили перед войной. Но вдруг я услыхала: Борис Яковлев — умер. Я не хотела верить этому. Только тогда, когда эти слухи дошли до меня, я почувствовала, как сильно я любила тебя. Я прислушивалась, искала, читала… все одно и то же: во время нападения шайки преступников на денежный транспорт в Москве ты был разорван на куски. Только тогда я согласилась последовать за доктором Ларионовым в качестве его жены в холерные области. Моя любовь с этого дня принадлежала только отечеству.
Он расхохотался.
— Да, какой-то непричастный зритель был разорван на куски, а мы быстро, прежде чем скрыться, сунули в его карман мои бумаги. Он был обезображен до неузнаваемости. Но шайка преступников тогда находилась под моим предводительством, — деньги похитил я.
— Ты? Уличный грабитель? — Стоявшая у стены невеста побледнела.
— Я. Уличный грабитель. Да. Партия нуждалась в деньгах. Не делай такого вида, голубушка, как будто я рассказываю о Шлиссельбургских казематах. Партия нуждалась в деньгах — я тогда скрылся за границу. Я умер для кровавых собак царя, но ожил для партии. Сперва я прожил несколько месяцев у одного портного, недалеко от того сапожника, у которого проживал Ленин. В Цюрихе. Потом я отправился в Америку, а теперь мы все здесь. Все — Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Иоффе — все. Все здесь, и завтра мы будем управлять Россией и утопим наших противников в крови!
— Борис! — Александра отступила на шаг. — Разве тебя томит честолюбие перещеголять жестокостью тех, кто грешил когда-то при царском режиме! Ты помнишь то, что так часто пламенно проповедовал мне? Освобождение человечества — свободу мысли — чистую веру!
— Да, все это было, моя милая! Свобода, да, для рабочих, для обездоленных, для угнетаемых в течение тысячелетий. Страшная месть тем, кто мучил нас, как несчастных животных. Спроси Дзержинского, что он выстрадал. Месть, кровавая месть за Сибирь!
— Так ты говоришь? Ты, который мыслил так свято и чисто? Ты, Борис?
— Да, я. Или ты забыла? Отец — профессор Московского университета, Илья Николаевич — где он? Сгинул в Сибири. А мать? Умерла от горя. А Ваня, мой младший брат? Убит во время студенческих беспорядков! А сестра? Сестра Надя? Надя! — На его глазах вдруг показались слезы и густая краска залила его лицо: — Казаки отхлестали ее нагайками за то, что она не желала выдать моего убежища… Бедная Надя… — Он сделал паузу и как безумный посмотрел на Александру. — Ты… помнишь ли ты это?
Наступило молчание. Перед лицом всех этих обвинений Александра склонила голову. Она взяла его за руку.
— Борис, мой бедный, дорогой Борис! Ты так много перестрадал? Я все знаю. Но я продолжаю любить тебя. Борис! Мой возлюбленный! — Она положила ему руки на плечи. Ее брачная фата спадала на обоих, как будто она была предназначена для них и должна была символически связать их. — Борис! Послушай меня! Ты ничего не знаешь о моей тоске. Ничего не знаешь о том, как я страдала из-за тебя. Поверь мне, Борис, я умоляю тебя! У тебя благородное сердце, я знаю это. Пусть это сердце и впредь бьется для меня! Даже, если судьба разлучит нас… Ах, Борис, я буду любить тебя вечно, я буду носить твое имя в сердце, как святыню! Мы все много страдали, мой бедный Борис. Вся Россия страдала до бесконечности. Наше горе — это горе нашей горячо любимой родины. Русский народ — это большой ребенок, и мы сами его дети… Никто не должен причинять другому зла. И над Россией никто не смеет насильничать: надо лечить ее раны… свободой и справедливостью.
Он ничего не отвечал, впивая как бальзам слова Александры. Потом он резко повернул голову.
— Политика… Чего ты хочешь добиться этим? Оставь Россию в покое. Или ты веришь, что твой Керенский?..
— Я верю в то, что демократия, система духовного освобождения излечит все недуги нашего народа. Совершенно безразлично, называется ли человек, стоящий во главе государства, Керенским или как-нибудь иначе. Я верю в него, потому что я верю в эту форму правления.
Он отвратительно рассмеялся.
— Ты, может быть, веришь лично в него?
— Я верю также и лично в него!
Он прошипел сквозь зубы:
— Мы, значит, враги, Александра. Нет пути, по которому мы могли бы пойти вместе.
— Борис! Мы, быть может, идейные враги… Я должна бороться за свою веру так же, как и ты за свою. Настало время, когда русским женщинам судьбой предназначено бороться и проливать кровь за свою веру и свободу.
Он неподвижно посмотрел на нее. В его воображении ее слова складывались в крест, крест на Голгофе, и позади Александры виднелись страдания, бесконечные страдания. Но вблизи раздавался залп за залпом. Сквозь разбитые окна доносились крики, раздражающие, потрясающие нервы крики масс, вселяя страх и ужас. Дверь широко распахнулась, и в комнату ворвались люди, сидевшие в другой комнате.
— Яковлев, идем! — крикнул один со скуластым лицом и раскосыми монгольскими глазами. — Товарищ Ленин ожидает нас!
— Ленин? — запинаясь, пробормотала Александра. Взгляд ее блуждающих глаз остановился на оклеенной обоями двери, которая раньше, должно быть, была заставлена шкафом. Да, теперь она отчетливо вспомнила — это было тогда, когда Борис однажды проповедовал ей о "свободной любви", о клубах молодежи и о "новой эпохе женских прав". Тогда она ответила ему: — Свобода и хлеб, это я понимаю. Свобода и любовь, — нет! — Борис тогда странным взглядом посмотрел на нее и замолчал…