Роковые обстоятельства
Шрифт:
Увидев это, Юлий пренебрежительно скривил губы, лениво процедил:
— Перестань… — и снова перевел взгляд в потолок.
— Хорошо, я ухожу, — печально вздохнула француженка, — но перед тем, как уходить, могу я один раз поцеловать mon petit?
— Целуй, — покорился гимназист и закрыл глаза. Он услышал, как гувернантка подошла к нему, по нахлынувшему на него теплу и аромату почувствовал, как она наклонилась, а затем ощутил на своем лбу прикосновение ее горячих влажных губ. Маргарита задержала поцелуй дольше обычного, а затем вдруг принялась пылко целовать его закрытые глаза, щеки, губы, дыша при этом все глубже и чаще…
— Прекрати! — с трудом прохрипел полузадушенный ее бурными ласками Юлий, дергая подбородком, чтобы избежать этих жадных и наглых женских губ. — Да отстань же ты от меня, проклятая старуха! — вырвавшись из ее объятий, закричал он минуту спустя и, яростно извиваясь всем телом, оттолкнул Маргариту.
— Как ты меня называль? — изумилась она, глядя на него потемневшими от обиды глазами.
— Старуха, старуха, старуха! — со злобным упоением повторил гимназист, подскакивая на постели и не отрывая от нее торжествующего взгляда. — Что, съела, не нравится? Тогда убирайся вон, немедленно убирайся вон, слышишь? Ну, что ты на меня уставилась?
— Маленький негодяй!
— А ты шлюха, шлюха, шлюха! Старая французская б… — вот ты кто!
Широко размахнувшись, француженка хотела было залепить ему пощечину, но Юлий увернулся и, перекатившись на другую сторону постели, вскочил на ноги.
— Что, достала? — и он издевательски показал ей язык.
И тогда Маргарита как-то разом обмякла, села на постель и, отвернувшись от Юлия, жалобно заплакала.
Этот тихий плач настолько не соответствовал ее взрывному темпераменту, что гимназист, совершенно не ожидавший подобной реакции, опешил. Несколько минут он неловко переминался с ноги на ногу, а затем тоже присел на постель со своего края и неуверенно попросил:
— Ну, хватит уже, перестань…
— Почему ты меня не любишь? — сквозь слезы произнесла гувернантка. — Чем я тебе плёха?
От природы Юлий не был жесток, поэтому жалкий вид женщины, умевшей доставлять ему самое острое наслаждение, заставил его мысленно упрекнуть себя в неподобающем поведении. В самом деле, чем же так виновата Маргарита, если он и сам еще не до конца разобрался в своих чувствах? И разве это не свинство со стороны мужчины — заставлять плакать влюбленную в тебя женщину?
— Да нет же, Маргарита, — терпеливо произнес воспитанник, — ты совсем не плоха, скорее даже наоборот… Тут дело в другом…
— В чьем?
— Ну, как тебе это объяснить… — Юлий замялся, старательно подбирая наиболее подходящие слова, — просто мне хочется… Ну, как это сказать… Черт! В общем, мне сейчас хочется попробовать чего-то другого…
— Ты хотеть молоденькая? — неожиданно догадалась француженка, вскидывая на него заплаканные глаза.
— Да! — обрадованно согласился гимназист. — Вот, видишь, какая ты умница — сама все поняла.
— Я не только умница, — сквозь слезы, лукаво улыбнулась Маргарита, — но и сводница.
— Кто? — удивился Юлий, никогда прежде не слышавший от нее подобного слова.
— Сводница, — более уверенно повторила француженка. — Хочешь, чтобы я познакомить тебя с молоденькая? Тогда ты снова будешь со мной ласков?
— А с кем это ты собираешься меня знакомить? — разговор начинал принимать все более интересный оборот, отчего у гимназиста постепенно разгорались глаза.
— О! — и Маргарита состроила многозначительное лицо. — Это очень хорошая девушка. Стройная, молодая, красивая… почти как я!
— И кто же это?
— Моя дочь.
— У тебя есть дочь? — Юлий так оживился, что с ногами запрыгнул на постель.
— Есть.
— Но почему же ты раньше никогда мне об этом не рассказывала?
— У каждая женщина должна быть своя маленькая тайна! Потом… может быть, завтра, я даже показать тебе ее фотографическая карточка.
— Покажи! — загораясь, кивнул Юлий. — Мне будет очень интересно.
— Но мы потом опять станем самые добрые друзья, не так ли? — заискивающе поинтересовалась Маргарита, игриво положив обе руки на свой пышный бюст.
— Конечно, — усмехнулся гимназист и вдруг, с самой циничной усмешкой, добавил: — Говорят, это очень интересно, когда сразу с двумя…
— О! — под стать ему столь же цинично усмехнулась француженка. — Mon petit готов очень много пошалить… Так что теперь?
— А теперь, пожалуйста, уходи, потому что я очень хочу спать, — Юлий притворно потянулся и зевнул, забираясь под одеяло.
На этот раз Маргарита не стала настаивать на прощальном поцелуе, ограничившись поцелуем воздушным. Напоследок она кокетливо улыбнулась воспитаннику и, помахав ему кончиками пальцев, вышла из комнаты такой упругой походкой, что складки платья на ее гладкой спине соблазнительно изгибались вправо-влево.
Юлий вздохнул, лег, но даже не стал закрывать глаз. Еще до прихода француженки он мучился от бессонницы и поэтому взялся читать самую скучную книгу — философский трактат неизвестного автора, — которую только смог найти в семейной библиотеке. Сейчас, после столь бурного разговора, уснуть стало еще сложнее.
Поколебавшись, он снова взял со столика трактат и попытался погрузиться в чтение.
«…Смерть страшна только для яркой индивидуальности. Серость и безликость не умирают, поскольку постоянно воспроизводятся в других, аналогичных по серости экземплярах, так что этого обновления и воспроизводства никто на свете не замечает.
Для людей, не отягощенных философским отношением к жизни, смерть менее страшна, чем людские предрассудки, поэтому они готовы покончить с собой ради такой ерунды, как дурная слава, сплетни и т. п. Отсюда вывод — философские «прививки» уму, помогающие ему оценить уникальность собственного «Я», так же необходимы личности, как медицинские прививки необходимы телу!
Индивидуальный организм погибает, дабы обеспечить существование рода благодаря постоянному порождению новых поколений. В природе смысл смерти индивида заключен в обновлении рода, однако такого смысла не существует для смерти неистребимо любопытного «Я»! Познание бесконечно так же, как и наша страсть к познанию! Смерти «Я» не может и не должно быть, пока в нем существует способность к восприятию и пониманию нового, пока есть живой интерес к величайшим тайнам Вселенной и жизни. А как в сознании может угаснуть интерес к тому, что лежит в его собственной основе? И что может быть интереснее саморефлексии — то есть стремления познавать саму способность познания?