Роковые письмена

Хлумов Владимир

– Чаю принести?

Отец неподвижно смотрел в окно. Вадим повторил вопрос, и тот изрек:

– Ты часами разговариваешь с псом, а со мной и два слова за всю жизнь не промолвил.

– Я разговариваю с ним потому, что он знает цену словам.
– пояснил Вадим.

– Да он же молчит.

– Вот именно.

Вадим вышел за дверь и продолжил:

– Человек устроен просто и он состоит из слов, из тысяч, десятков тысяч слов. Каждое слово что-нибудь означает, еду, радость, боль, страх, печаль... Эти слова копошатся в его слабом мозгу, цепляются друг за дружку, специальными усиками или присосками, расположенными в начале и в хвосте, спорят, ссорятся

или, наоборот, испытывают взаимные влечения, плодясь и размножаясь. Чтобы как-то их упорядочить, человек пытается выбрать более важные и поставить их во главе, понимаешь Умка, какая штука, в голове и во главе или нет, во главе.

Вадим подставил чайник под узловатую холодную струю. Та весело ударила в желтую накипь и зашумела пенящимся непрерывным потоком.

– Так вот, эти важные слова, для одного это может быть слово "жратва", для другого - "бог", для третьего - "аппетитная круглая задница", эти слова, будучи поставленными над другими, называться смыслом жизни. Остальные же, которые, заметь, ничем не хуже первых, и которые он треплет и занашивает изо дня в день, собственно, и представляют собой эту самую жизнь. Он смотрит, словно ребенок, на красочное мерцание калейдоскопических картин и называет это течением времени. Вот, представь себе, Умка, ходит такое двуногое существо, заметь, существо - это тоже слово, да... шатается по свету этот мешок, напичканный словесной шелухой, встречается с другими, в общем-то, с небольшими вариациями такими же, как и он сам мешками, и здесь между ними происходит точно то же самое, что и со словами, из которых они состоят. Снова выбираются главные слова, им предается некое значение, и весь этот дурной калейдоскопический сон называется общественной жизнью. При этом мешки даже забывают первоначальный смыл слов, хотя и правильно их используют. Не зря же они говорят: "во главе государства" или "без царя в голове". Но есть слова особые, вернее, это даже не слова, а специальные связки, которые подобно веревочке связывают все это нагромождение. Дерни за нее, и словесная конструкция разваливается, как порванная елочная гирлянда.

Люди, Умка, это называют смертью, но, на самом деле, это и есть освобождение от бесконечной путаницы возвращение к первоначальному свободному полету в Пустоте. Ибо вначале было слово, и слово будет в конце. Вадим поставил чайник и уселся на табуретку. Пес доверчиво положил морду на колени. Так они и сидели, молча глядя каждый на свой огонь - человек и собака.

24

– Спишь ли?
– спросила мать, проскрипев студенческим диванчиком.

– Нет, - ответил Андрей и тоже скрипнул.

– Плохо, наверное, тут одному спать.

– Почему?

– Потолки чудные, лежишь, как в гробу.

– Ну, мама, ты скажешь.

– Слушай, Умка, я весь день рассматривала ту картину у тебя над кроватью, и никак не пойму...

– Это аллегория, из Апокалипсиса, конечно, Иоанн не ел библию, а только в переносном смысле, читал как бы.

– Нет, про Откровение я знаю, как же не ел, ел, конечно, ему даже внутри горько стало. Я про падение Икаруса. Я все искала, где там автобус, да так и не нашла.

Андрей глухо булькнул в одеяло.

– Ну ты что, Икарус по-русски Икар, это человек был такой, а у него был отец Дедал, - Андрей замолчал.

– И что, откуда он упал?

– С неба. Ему отец птичьи перья склеил воском, а когда солнце пригрело, крылья расплавились, он и упал. И оказалось, что в целом огромном мире от его подвига ничего не изменилось, и никто его не оценил.

– А

это понятно, дерзнул, значит, при свете дня, как ты. А что ж отец-то не уберег?

– Отец улетел ночью.

Андрей смотрел как расплывается в окне спина Михаила Васильевича.

– Плачешь, что ли?
– спросила мать, - Ну, прости меня, бестолковую женщину. Отца вспомнил. Не суди его, ему, наверное, тоже не сладко одному там.

– Да, почему одному? У него семья, дети, наверное.

– Неизвестно, ты же у него один, и без тебя у него в душе пустое место, а жить с такой бедой в душе очень не сладко. Ты бы ему написал, что ли, ему уж сколько лет, наверное, вспоминает тебя, да считает недостойным. Он ведь тоже здесь на Ленинский горах учился, значит, есть о чем и поговорить, не то что со мной. Ведь он здесь тоже пострадал, только от власти, - мать остановилась будто припоминая и добавила не своим голосом:

– За свободу человеческого духа. Ну, да я тебе рассказывала...

Слушай, а вдруг он тоже здесь жил?

– Может быть, - поежился Андрей

– А ты поищи его, он же здесь в Москве живет, хочешь вместе поищем, ведь не иголка, а человек?

– Нет, - коротко ответил Андрей и взглянул на дверь.

Там кто-то стоял. То есть он точно видел неясные контуры человека, на полупрозрачном стекле. В прихожей было темно, и человек, подобно луне, светился отраженным светом. Силуэт, разбитый на три квадрата, медленно покачивался. Андрей встал.

– Ты чего, - спросила мать.

– В туалет, - успокоил Андрей. Он подошел к двери и замер точно напротив головы силуэта. Потом резко открыл дверь.

– Серега!
– сбитым дыханием шепнул Андрей.

– Кто там у тебя?
– высохшим голосом спросил полуночник.

– Мама, - пояснил Андрей и вытолкнул товарища в коридор.

Они пошли к окну, выходящему на смотровую площадку.

– Как рука?
– спросил Андрей.

– Хреново, оторвал бы, так зудит.

– Чешется?

– Если бы, жжет и тянет как-то изнутри. И в голове зудит, как будто файл застрял и не пропихивается, спать не могу.

– Надо было в поликлинику, завтра обязательно сходи.

– Да ты что, как я это покажу?

– Скажешь, татуировку делал. Сейчас модно.

Со стороны лифтового холла послышался частый цокот. Появилась Ленка Гаврина:

– Вы чего, мужики, в одних трусах? Релаксируете?

– Ага, релаксируем, - они оба скривились.

– Ну, привет, - Ленка хмыкнула и скрылась в своем блоке.

– Слушай, - предложил Андрей, - Давай еще посмотрим.

– Я боюсь.

– Ладно, ты отвернись, а я сам посмотрю, а потом замотаю обратно.

Повязка против ожидания снялась легко, как будто совсем не присохла.

Андрей поглядел, потом наскоро замотал обратно и побежал в лифтовый холл. Серега стал зеленый, и так и стоял, боясь шелохнуться, пока тот не вернулся.

25

Сначала из кабинета выскочил Воропаев, а потом уж появилось его неповоротливое тело. Да уж, такой впросак, да еще прямо при нем, черт побери. Душа его уже минут как десять летела по Владимирке, с привинченным над крышей багажником, в котором тряслись два рулона рубероида, связанные общей мечтой - развалится бы поскорее под открытым чистым небом и смотреть, как птицы обгоняют облака. А может махнула в Суздаль, в край нетронутых двадцатым веком колокольных перезвонов, или просто на диван, достать книгу, включить телевизор и глядеть, как по дому ходит его милая женушка с хитрым планом насчет воропаевского ужина.