Роман без названия
Шрифт:
— Что я слышу? — сказал Давид. — Вы хотите нас оставить?
— Да, это так, я вынужден, вынужден…
— Ну, жилье и правда неудобное, я понимаю вас, — задумчиво произнес купец, — но уроки так прекращать не годится. Допускаю, что вам у нас не понравилось, хотя молодому человеку как-то легче везде и ко всему привыкнуть.
— Я не жалуюсь, мне тут было хорошо.
— А занятия с нашей дочкой? А занятия как же?
— Я буду жить далеко отсюда.
— Но вы же не можете бросить старых знакомых…
Стась заколебался, а тут купцу на помощь пришла жена, да и Сара показалась в дверях, глядя на него с такой мольбой во взоре,
— Ну же, дайте слово, — сказал он, — не отказывайтесь, пан Станислав, а что до платы, то, хотя вы имеете дело с евреями, будьте спокойны… Давид Бялостоцкий вас не обидит…
Сара исчезла за дверью, а Станислав поспешил к себе, упрекая себя за слабость и недоумевая, что его так привязало к этому дому. При виде своей каморки, где все еще было по-старому, все находилось на привычных местах — и наполненный водою кувшин у дверей, и книги, разбросанные на столике у окошка, и неприбранная постель, на которой он провел столько бессонных ночей, осаждаемый лихорадочными видениями, — Стась остановился и задумался…
Ему не хотелось ни к чему притрагиваться, чтобы не нарушить эту картину, которая в его глазах уже становилась воспоминанием, — скорбь, жгучая скорбь пронзила его сердце, он заломил руки.
— Боже мой, — сказал он себе, — о, бедное человеческое сердце, сколько предметов, мест, дорогих существ рвут его на части! Всюду оставляешь какие-то его крохи, как овца свою шерсть, пока не отдашь все до конца. И здесь тоже останется частица моего сердца! Нет, еще день, еще последнюю ночь проведу я под этим кровом, к которому так привык, а уж завтра наберусь сил.
В вечерней тишине принялся он разбирать бумаги и вещи, к которым давно не прикасался, и от этого возвращения к прошлому на душе стало еще печальней. Были там и школьные стихи, и памятки от товарищей, которых он уже никогда не увидит, и какие-то мелочи из Красноброда, и та незабудка из Мручинцев, и литературные опыты, и письма, и заметки, — осколки многих минут жизни, уже унесенных потоком времени в прошлое, а на клочках бумаги еще таких живых, ярких…
Поздним вечером за ним прислал Щерба, и Станиславу пришлось оторваться от этого занятия и поспешить к другу. Заперев каморку, от отправился на Троцкую улицу.
Павел был один, ждал его с недовольным лицом.
— Послушай, — укоризненно заговорил Щерба, — ты от меня что-то скрываешь, ты не случайно не можешь расстаться с этим домом, я же знаю, ты даешь уроки дочке Давида, я как-то видел ее через окно, на редкость красивая девчушка. Ты что же, с ума сошел? Неужто в нее влюбился?
Стась весь вспыхнул.
— Ты меня знаешь, — продолжал Павел, — я, хотя сам молод, не похвалю подлость, совершенную ради минутного удовольствия. К чему это тебя приведет? Либо поступишь бесчестно, либо страдать будешь! Она твоей никогда не станет, зачем же все больше вязнуть в болоте. Могу признаться, что именно поэтому нашел тебе урок у пани Дормунд и торопил согласиться, — я уже тут всякое думал.
— И зря думал, — спокойно возразил Стась. — Сара действительно прекрасна, так прекрасна, как Эсфирь, которая свела с ума Артаксеркса [67] , она краше другой Эсфири нашего польского Артаксеркса [68] , но я помню о долге, я не дам сердцу увлечь себя против велений
— Ты любишь Сару?
— Нет, — промолвил Станислав, но тут же сам усомнился в своем ответе.
— Боюсь, ты себя обманываешь. Почему же тебе так трудно от нее оторваться?
67
Имеется в виду библейский рассказ о красавице еврейке Эсфири, жене персидского царя Артаксеркса.
68
Речь идет о Казимире Великом (1310–1370), любовницей которого была еврейка Эстерка.
— Не знаю, — совершенно искренне признался Шарский, опускаясь на кушетку, — у меня к ней чувство, которое я назвать не умею и не смею. Тут и жалость, и восхищение, нежность, благодарность…
— Благодарность? За что? За что благодарность? — всполошился Щерба.
— Ах, ничего ты не знаешь! — со слезами на глазах воскликнул Шарский. — Ничего-то ты не знаешь. Она вовсе не такое существо, какое ты можешь вообразить, судя по ее отцу, матери и фамилии, это сердце идеальное, как ее лицо, которое ты видел. Павел улыбнулся.
— Идеалы, — сказал он, — ты прибереги для поэзии, в жизни мы их не встречаем! Есть идеалы на пять минут, на четверть часа, на полчаса, на неделю, на полгода, но я не знаю таких идеалов, чары которых не рассеяло бы, не развеяло более близкое знакомство и повседневное общение. На каждом есть земное пятнышко! Что мы, как не бледные тени вечных прототипов, которые так изумительно угадал старик Платон! В руках природы, лепящей нас из грязи, божественная форма искажается, есть, конечно, экземпляры получше и похуже, но совершенных, увы, не бывает… Идеалов нет, они существуют лишь в наших грезах, в воспоминаниях об ином мире, которые нам оставили небеса и руки Творца.
— Ты просто жесток, — возразил Станислав, — ты весь во власти своей математически-медицинской прозы, которая заставляет тебя видеть все в каком-то однотонно сером цвете. Нет, ты послушай, послушай! Я Саре никогда и двух слов не сказал о каких-то своих чувствах, никогда из ее уст не слышал иных ответов, кроме как на сухие вопросы по учебным предметам… а сегодня… сегодня я увидел на ее глазах слезы.
— Готов упасть на колени перед слезами, всякая слеза священна, но что на этом можно построить? — спросил Щерба. — Клянусь богом! Итак, уже дошло до слез! Станислав, умоляю тебя, спасайся бегством от бесчестья!
— Позволь еще одно слово, — серьезно молвил Станислав, — Ты ведь знаешь мою жизнь? Знаешь, в какой нищете я живу, хотя и не жалуюсь, но нет, ты не знаешь, не подозреваешь даже половины того, что я перенес, я сознательно это скрывал. И вот я давно уже стал замечать в своей каморке следы чьей-то заботливой руки, вначале я думал, что это мне привиделось. По вечерам я находил наполненным кувшин, с которым я хожу по воду, на полу лежали будто случайно оброненные яблоки, а не то среди книг оказывались мелкие деньги. Очевидно, кто-то пытался облегчить мне бремя нужды, стараясь, чтобы я этого даже не заметил. Особенно привлек мое внимание кувшин, я спрятался, выследил и со слезами увидел, как это балованное дитя, полагая, что меня нет дома, само тащило на чердак воду для меня, эту тайную милостыню! А теперь скажи, положа руку на сердце, не больно ли было бы тебе огорчить такую добрую душу?