Роман без названия
Шрифт:
Щерба молчал, хмурил брови, пытаясь за показной суровостью скрыть чувство умиления.
— Сегодня, — заключил Стась, — когда я сказал, что покидаю их дом, она не ответила на это ни слова, но на ее лице я увидел два ручейка слез, так она и убежала.
— Ах, как скверно! Очень скверно! Это вот хуже всего! — проговорил наконец Павел. — Надо бежать. Чем же это кончится?
— Я им пообещал, что, хотя и перееду, занятий не прекращу.
— Вот как? И каждый день будешь мчаться с Лоточка на Немецкую улицу? Сумасшедший! Все же это лучше, чем там жить. Завтра, завтра же ты должен перебраться к пани Дормунд. Будешь тосковать, и она там по тебе всплакнет… Но время, о, время…
— Принесет забвение, — грустно закончил
Когда, воротясь в свою каморку, он зажег свечу, чтобы закончить укладываться, то с изумлением заметил на столе, на томике стихов, несколько дней назад исчезнувшем, который он как раз искал, золотые часики. Они лежали на четвертушке плотной бумаги, на которой были начертаны всего два слова: «От Сары».
На другой день, когда нанятый Станиславом еврей-извозчик приехал за жалкими его пожитками и увязанными в пачки книгами, студент вышел на улицу и увидел на рыльце у входной двери Сару — она стояла, притаясь у стены, и будто ждала его, чтобы попрощаться. Стась подошел, держа в руке ее подарок, то ничего не сумел сказать, и у нее тоже не нашлось слов, лишь посмотрела на него так выразительно, так проникновенно, точно хотела влить в свой взгляд всю силу чувства, взывавшего к нему с мольбой. И, как вчера, из этой пары дивных глаз струились две слезы, две капли живой воды!
Но в этот миг из дому выбежал старый Абрам, долго вынужденный таить свою ненависть к «гою», — был он без туфель, без верхней одежды, в одном кафтане, седая борода торчала клочьями. Увидев его, внучка только ахнула и исчезла.
Абрам сперва тоже ничего не говорил, но по сжатым его губам, горящим глазам и стиснутому кулаку было видно, что проклятья рвутся из его груди.
— Иди на погибель, собачий сын, — забормотал он. — иди прочь из дома Израиля, пусть будут тебе спутниками «клиппесы»! Мы выметем сор после тебя и сотрем следы нечистых твоих ног…
Тут в воротах появился Давид, направлявшийся в свой магазин, и старик, который питал к сыну уважение и побаивался его, мигом скрылся в доме. Станислав побрел за повозкой на Лоточек.
Непросто новому человеку привыкнуть к семье, навязанной ему судьбою, — надо одергивать себя, присматриваться, привыкать, стараться понять, полюбить… а главное — забыть о прошлом. Впрочем, Станиславу это оказалось не так уж сложно, потому что у пани Дормунд ему в чем-то было лучше, нежели в чердачной келье. А все же и прежнего своего жилья ему было искренне жаль — там у него были полная свобода, покой, здесь же почти все его время отнимали Каролек или его мать.
Каролек был мальчик избалованный, но в меру, скорее изнеженный матерью и приученный к тому, что ему ни в чем нет отказа, однако у него было понятие о долге и почтение к матери, любившей его до безумия. Каждый час ее жизни был посвящен ненаглядному сыночку, и если она не могла находиться подле него, то все равно лишь о нем думала — с ним вместе она сидела за учебниками, вечером не отходила от него, пока в постели не укроет, не подоткнет одеяло и не благословит на ночь. Она первая входила в его спаленку, едва он откроет глаза, и, когда он возвращался из школы, встречала его на крыльце, обнимала, целовала, будто из дальнего путешествия. А стоило ему задержаться чуть подольше — сколько было тревог, страхов, самых ужасных предположений!
Каролек на материнскую любовь отвечал нежной привязанностью и, понимая, что он ее единственная надежда, трудился, как его ни удерживали, сверх сил, чтобы будущее принесло облегчение, больше для нее, чем для себя. Бывало, после того как мать погасит свечу и заставит его лечь, он потихоньку вставал ночью и принимался что-то учить в постели, но так, чтобы не разбудить спавшую в соседней комнате мать.
Эти трогательные отношения покорили сердце Станислава, хотя
Ради блага хозяев она даже пошла на хитрость — притворилась кроткой, ласковой, не брюзжала на жильца, чтобы его не запугать. Но после нескольких дней, разобравшись в отнюдь не сложном характере Шарского, она простерла свою власть и на него, заставляя выслушивать ее воркотню. Стась усмехался, не перечил ей и этим сразу же снискал милость старой служанки.
Без труда удалось ему полюбить и пани Дормунд, когда он ближе с нею познакомился; материнская любовь, заполнявшая всю ее жизнь, доброта, благочестие и постоянная, непроходящая грусть на лице ее, уже много лет не знавшем, что такое веселье, — окончательно его покорили. Каролек, у которого никогда не было друга, угадал доброту Станислава и устремился к нему со всей пылкостью юного сердца.
Так они и зажили — хотя и здесь вокруг Станислава было невесело! За свой плохонький, ветхий домик вдова сильно задолжала, деньги от жильца шли в основном на уплату процентов и поземельного налога, средств было мало, и часто, даже очень часто, и хлеб, и мясо, и молоко брали в лавках в кредит. Чтобы расквитаться с евреями-ростовщиками и безжалостными лавочниками, время от времени приходилось продавать за бесценок какую-нибудь вещицу. Если бы не Марта, которая отважно выступала на защиту хозяйки, хватаясь даже за метлу, пани Дормунд пришлось бы убегать из дому от назойливых кредиторов. Бедная женщина вздыхала, молилась, плакала, тщетно обивала пороги родственников, день за днем живя надеждой, что, когда Каролек окончит школу, когда он станет доктором, начнется лучшая жизнь и будет ей немного покоя., хотя бы на старости лет.
Сколько человеческих жизней, держась лишь надеждами, которым не суждено сбыться, так и свершают свой путь до конца, до могилы, в беспросветном мраке… Но господь когда-нибудь сочтет все страдания наши, которые терзают тело и возвышают душу…
Однажды пополудни, когда Стась, улучив свободную минуту, занимался своими делами, он услыхал во дворе чужой мужской голос и голос Марты, называвшие его фамилию. Это его удивило, ведь к нему редко кто приходил — он выглянул в окно и увидел совершенно незнакомую фигуру. Судя по виду, то был молодой щеголеватый еврей, похожий на торгового приказчика, в модном платье, на шее платок, в руке трость с бронзовым набалдашником — Марта, знать, приняла его за настырного кредитора, пытающегося хитростью проникнуть в дом, и храбро обороняла подступы.
— Чего вам тут надо? — вопрошала она, стоя на крыльце и загораживая собою вход. — Ну, если и живет тут Шарский, вам-то что?
— Мне надо его видеть.
— И зачем же вам надо его видеть?
— Вот еще! А тебе-то какое дело?
— Как это какое дело? Глядите на него, я же тут в доме слежу за порядком, потому и должна знать, кто приходит к моему жильцу.
— Так проживает здесь у пани Дормунд некто Шарский?
— Глядите, он уже и про пани Дормунд знает!