Роман межгорья
Шрифт:
— Извините, вы меня удивляете. Это уж не моя вина, хотя мы уже третий год как породнились. Путейцев я хорошо знаю, а вот вы, вижу, не знаете, что и я учился на строителя… Инженеру не найти работы в этом безлюдье… Да вы шутите! Вы же строитель!
— Да. И еще какой строитель! Мой отец строил эти железные дороги, мосты… Говорите, безлюдье здесь…
— Извините, прошу меня понять правильно. Людей здесь, разумеется, достаточно. Они, видите ли, за время советской власти зашевелились всюду, точно в муравейнике. Сейчас узбек стал не тот: человеческое достоинство, энергия… Но все это, как говорят, масса. Людей же, понимаете, людей дела, специалистов, интеллигенции у них еще нет. Каждый инженер здесь
Некоторое время они сидели молча. Чувствовалось, что многословие врача было лишь проявлением вежливости хозяина. Может быть, этим он хотел сгладить свое удивление, вызванное неожиданным прибытием Преображенского в Намаджан.
Каждый приезд Преображенского к Храпковым вызывал у Любови Прохоровны воспоминания о Ташкенте, о ее теперь уже прошедшей юности. Это было приятное воспоминание. Но с ним было связано и другое, о чем давно уже с удовольствием забыто.
Преображенский появился в Ташкенте в дни грозных сражений гражданской войны. Тогда еще Любовь Прохоровна не знала, кому оказывать предпочтение — красногвардейцам, руководимым легендарным большевиком Фрунзе, или белому офицерству во главе с Анненковым, Дутовым. Офицеры отступали откуда-то из-за Волги. Они говорили жителям городов, что защищают «отечество», а за собой возили советников из английского генерального штаба. А отряды красногвардейцев, постоянно пополнявшиеся рабочими ташкентских железнодорожных мастерских и чайрыкерами из кишлаков, разгромили этих англофильских защитников «отечества». Симпатии Любочки были на стороне победителей. Где-то на Урсатьевской добивали они анненковцев, а в комнате Сони Преображенской, двоюродной сестры Марковской, остался раненый, рыжий, несчастный и совсем неразговорчивый мужчина. Кто он, откуда, на какой стороне воевал, Соня об этом не говорила. Может быть, она и не знала, не расспрашивала его. А выздоровев, он не ушел от Сони. Если судить по акценту — он будто бы латыш. Но со временем речь его выровнялась и акцент пропал. Решили, что он был контужен. Потом он назвал себя инженером. Затем тихо-мирно женился на Соне, точно этим отблагодарил за ее заботы. Правда, и после выздоровления его внешность стала не намного лучше. Отрастил себе рыжие щетинистые усы, разговаривал сдержанно, впрочем слишком открыто хвастаясь своими чувствами к Соне. Настоящую фамилию так никому и не сообщил. Впрочем, может быть, Соня и знала ее. Она разрешила ему носить ее фамилию. Вот так и стал он инженером Преображенским.
— Я, Евгений Викторович, строитель, да кто меня здесь знает? На солидное строительство без рекомендации и в наше… доброе время не принимали.
— Все это мелочь, уверяю вас, Виталий Нестерович. Это было когда-то, будем говорить «в наше доброе время», но тогда и отношение к специалисту было иное. Не инженера принимали на службу, а рекомендацию. А сейчас — лишь бы у вас знания были.
— Вы прямо на глазах растете, добрый мой Евгений Викторович. Разумеется, вступаете в партию?
Преображенский, заметив, с каким удивлением посмотрел на него Храпков, тотчас умолк, точно его кто-то одернул. Он немного смутился и заговорил уже другим тоном:
— Я, собственно, хотел поговорить с вами о новом строительстве, которое начинается в Голодной степи по решению правительства. Вам виднее, Евгений Викторович: это что-то реальное или так, только постановление для устрашения международной буржуазии?
— Абсолютно реальное строительство. Уже работает изыскательская экспедиция, готовятся помещения для строительного управления. Вы, может быть, этого и не чувствуете, а у нас в исполкоме, знаете, как в улье гудит, только об этом и толкуют.
— Вот на это строительство я и хотел бы поступить. Конечно, я и сам устроюсь куда нужно. Но… будет лучше, если кто-нибудь за меня хоть слово замолвит и я не приду к ним новичком, фамилию которого они услышат впервые из моих же уст.
— Да ради бога! — успокоил его Евгений Викторович. — Завтра же замолвлю словечко в исполкоме, если это вас так волнует… А что касается реальности строительства, вы просто удивили меня.
— Евгений Викторович, знаете, это не то чтобы недоверие или… Вы, разумеется, разрешите мне в вашем доме говорить искренне?
— Пожалуйста, — с еще большим удивлением ответил ему Храпков, взглянув на жену, будто призывая и ее засвидетельствовать благосклонное расположение их к мужу Сони Преображенской. Ведь Соня их благодетельница, пригревшая у себя сиротку Любовь Марковскую.
— Итак, поговорим о строительстве. Проведены ли уже какие-либо ощутимые мероприятия, есть ли деньги, материалы? Такое строительство потребует вагонов, эшелонов… Одного цемента сколько, а железа, землекопов? Я подхожу очень практично ко всему, что называется строительством. А новая власть… мир, знаете, сейчас такой недолговечный. Особенно беспокоят меня всякие английские миссии, черт бы их побрал. Ведь всем известно, что в Кашгаре, особенно в Пешавери, да и на границе с Ираном, они все еще держат свои войска.
Храпков не привык к таким откровенным разговорам на политические темы. Он не размышлял о целесообразности, о своевременности мероприятий. Ему было не до этого! Он с радостью считал себя лишь деталью огромного механизма, называл себя так, разговаривая с женой, и никогда не брался за то, что выходило за пределы его ежедневных обязанностей.
Напоминание Преображенского о каких-то миссиях, войсках просто испугало Храпкова. Однако врач не хотел показать себя трусом перед родственником-инженером. Откуда они получают такие сведения: миссии, войска, английские концессии? Газеты об этом не пишут, с трибун об этом тоже не говорят.
Лучше всего прекратить этот разговор и заставить собеседника спуститься на землю. А то еще кто-нибудь сболтнет ерунду, а другой подхватит ее.
— И охота вам, ей-богу… Да ну их, англичан, с их миссиями и концессиями. Это дело не нашей компетенции.
— Я и сам, собственно, так думаю, Евгений Викторович. Меня интересует строительство.
— Я не знаю о строительстве больше того, что пишут о нем в газетах. А опубликованное, надеюсь, вы все читали. На строительство возлагают большие надежды… Но ведь вас интересует только работа? А работа для инженера, безусловно, найдется.
— Мне бы только работу получить, Евгений Викторович. Работать и нормально жить. А то сам себя перестаешь уважать из-за безделья. Главное, обидно, никакая собака тебя не знает.
Последние слова Преображенского услыхала и Любовь Прохоровна.
— Так-то уж и никто? Может, и к лучшему, что так…
— Ценю, Любовь Прохоровна, ваш намек, но я имею в виду совсем другое. Как инженера меня и вы не знаете.
— А чем бы я вам помогла, если бы и знала? Если вы инженер, пойдите к ним… Вот у Жени отбоя нет от работы, а вы…
Преображенский снял очки, прищурился — от глаз остались лишь пронизывающие полоски. Он всматривался в молодую женщину и молча думал. Что породило его задумчивость: слова или внешность Любови Прохоровны? Ей показалось — последнее. Поэтому она покраснела и, не выдержав его взгляда, молча вышла.
IX
Лодыженко из Ферганы не вернулся в Чадак, а поехал в Намаджан. Хотя в телеграмме Мухтарова и говорилось, что он будет ждать Лодыженко в Чадаке, однако технику показались слишком сильными узы, привязывающие Саида-Али к Намаджану. Несколько слов из коротенького письма Мухтарова уверили Лодыженко в том, что Саида-Али надо искать в Намаджане, а не в Чадаке.