Роман о Лондоне
Шрифт:
У Репнина отнялся язык. Он стоял бледный как полотно. Потом стал извиняться, он, мол, понятия ни о чем таком не имел. Уверять, что они сами скоро во всем этом убедятся.
Меж тем будто дьявол вселился в его жизнь. Уже на третий день после этого разговора, когда он по сходням вышел на улицу с пакетами книг, чтобы снести их на почту, среди прохожих ему почудилась Надя.
На какое-то мгновение мелькнула перед ним ее горжетка и лицо. И тут же она исчезла в толпе. Он замер как вкопанный на тротуаре, у входа в подвал, и долго не двигался с места.
Он был уверен, что видел свою жену и что она видела его, выходящего из подвала. Она попыталась скрыться так быстро, что даже столкнулась
Когда позже он возвращался домой, пошел мелкий снег. Он был совсем не похож на тот снег, что выпадает в России, все вокруг завевающий, успокаивающий и умиротворяющий. Скорее это был дождь — холодный, колючий, словно с неба сыпались иголки. Где бы ни жил Репнин, после того как покинул Россию, снег для него всегда олицетворялся с некоей белой тишиной, окутывающей мир, с неким покоем — чистым, исполненным множества невесомых звездочек, падающих на лицо, будто крошечные жемчужинки. В Лондоне, в конце февраля, снег представлял собой слякоть и мутную грязь, на земле, на одежде, под ногами. И трудно было дышать на таком снегу.
Итак, она, повинуясь своему ребяческому желанию посмотреть на мужа за работой, была в магазине. Может быть, и расспрашивала о нем, не застав его во французском отделе. А потом поджидала на улице.
Она вела себя как капризное дитя.
Сегодня Репнин домой не спешил. Он долго шагал до огромного здания в Челзи.
Да, да, она видела, как он выполз из подземелья, она знает, что он снова в подвале, что он соврал ей, будто работает во французском отделе, в своем якобы книжном царстве. Рядом с кодексом Наполеона.
Он снова загрустил. Почему ему так не везет? В чем его вина?
Поднявшись в лифте к себе на восьмой этаж, он застал Надю дома. Она выглядела растерянной и более бледной, чем обычно, но обняла его ласково, как провинившийся ребенок. Она была очень красива.
Он стоял перед ней, опустив голову. Его большие, черные глаза горели странно, лихорадочно. Потом еле слышно проговорил, что видел ее. Он просит никогда больше не делать того, что она сегодня сделала, если не хочет, чтобы в одно прекрасное утро он ушел из дому раз и навсегда, если не хочет, вернувшись однажды вечером домой, застать его мертвым.
Да, да, он не торгует книгами во французском отделе известного лондонского магазина, а снова работает в подвале. Он так называемый коллектор. Это то же самое, что носильщик. Они собирают по городу книги. Его снова надули. Ордынский не виноват. Его тоже обманули.
Она просила ее извинить. Просто замучило любопытство. Она рассчитывала поговорить с ним, купить какую-нибудь книгу, там никто бы не догадался, что они муж и жена.
Проговорила все это с какой-то испуганной, виноватой улыбкой.
Тогда тихо он ей еще раз напомнил, чтобы это было в последний раз, чтобы она не мешала ему пройти до конца тот жизненный путь, который он сам для себя избрал, здесь, на чужбине. Ей надо поехать к Марии Петровне. Он бы скорее согласился видеть ее мертвой, чем нищей старухой в Лондоне. Он — русский. Репнин. Пусть она это хорошо запомнит. Часто можно встретить русских с добрым сердцем, но со слабой волей. Репнины не таковы. И он тоже. Особенно когда речь идет о женщине. В мужчине он более ценит сильную волю, чем способность любить. Он просил ее не появляться в магазине. Она непростительно ребячлива. То, что она сделала, — чистое ребячество, он хочет, чтобы более они к этому не возвращались.
Ужинать он не будет. Не голоден. А чаю бы выпил, с удовольствием. И пусть она расскажет что-нибудь о своем отце, о детстве. Это его всегда успокаивает. О Санкт-Петербурге.
Снова почувствовав себя не женой, а чем-то вроде дочери или горничной, Надя поспешно скрылась в ванной. Немного позже, сидя у столика, на котором уже стояли чашки и самовар, принесенный женой из каморки наподобие стенного шкафа, служившей им кухней, Репнин размышлял, почему она так стремительно убежала в ванную? Наверно, вытирала слезы?
Когда она вернулась, он, стыдясь своей грубости, признался, что вообще намерен бросить эту работу. И в новом подвале он долго не задержится. Если б мог, охотнее бы разгружал суда на Темзе.
Надо обо всем этом забыть. Лучше послушать Москву.
Потом Репнин окончательно успокоился. Они пили чай.
Пробираясь на свое место, Надя ласково погладила его по лицу.
У нее было множество воспоминаний, она помнила множество разных событий из жизни отца, генерала, братьев, погибших в первую мировую войну, и когда начинала рассказывать мужу о них и о своем детстве, наступала удивительная тишина. А в нем просыпалось по отношению к жене удивительно доброе чувство.
Сейчас, после его резкого выпада, Надя попыталась извлечь из своей памяти то, что для Репнина было вершиной его мысленного возвращения в прошлое, вместе с ней, которую он как бы держал у себя на коленях. Так бывает с ребенком, когда, порезавшись, он заплачет, а потом рассказывает об этом, поглядывая с жалостью на свой пальчик.
Она говорила и снова воскрешала в его памяти то, о чем уже столько раз рассказывала. Как ее еще маленькую повели на свидание с отцом, генералом, в тюрьму, в Казани. Ей было тогда пять лет. Генерала обвиняли в связи с какой-то демонстрацией. Вместе с ним в тюрьме сидел член царской Думы и какой-то сенатор. Девочка была тогда слишком мала, чтобы запомнить тюрьму, куда повела ее мать на свидание с отцом, но Репнин всякий раз с волнением и трепетом наблюдал, как жена мучительно силится вспомнить здание тюрьмы, перед которой остановился их экипаж. Она не переставала упорно твердить, что слышала собачий лай, от которого леденела кровь в жилах маленькой девочки. Помнила, как они с матерью спускались в подвал, в какой-то огромный подвал, по широкой каменной лестнице. Было не темно, наоборот, повсюду горели фонари. Совсем ясно помнила, как вошла с матерью-генеральшей в какую-то комнату, где скрипели и словно бы прогибались половицы, даже когда на них ступала она — крохотная девчушка. Она помнила: в комнате с окном, забранном железной решеткой, находилось трое мужчин. Двое сидели на кроватях, а третий у стола, сколоченного из простых еловых досок — грязного, покрытого жирными пятнами. Надя не могла сказать, кто именно сидел на кровати — член Думы и сенатор, или ее отец и сенатор, или ее отец и член Думы. Помнила лишь, что сразу подбежала к отцу. И что потом с ней играли все трое.
Она забыла имена и сенатора, и члена Думы, память лишь сохранила, что все они были с бородами и что все ее ласкали. Уже позже мать рассказывала, что член Думы, выйдя вскоре после их посещения из тюрьмы — он сидел по ложному доносу, — долгие годы посылал ей открытки из разных городов и стран, по которым путешествовал, они приходили к ней со всех концов Европы.
В течение многих лет жена рассказывала ему эпизоды своего детства, и всякий раз, слушая их, Репнин погружался в какую-то странную тишину, глаза его увлажнялись, хотя слез не было. Он просто терзал ее расспросами. Снова и снова, уже бог знает в который раз, просил вспомнить: какие на ней были туфельки и платьице, когда они ехали в тюрьму, как были причесаны волосики. Плакала ли она, играя с отцом, во время свидания и тому подобное.