Роман о Лондоне
Шрифт:
— Не беспокойся, Коля! Ты же знаешь, я живу только ради тебя. Если бы я могла заработать столько, чтобы вытащить тебя из этого подвала и еще раз увидеть веселым и довольным, я была бы счастлива. И могла бы умереть спокойно.
Муж смотрит на нее грустным взглядом и гладит ее руку. Зачем говорить ей, что все это поздно? Зачем разрушать ее веру? Пусть лучше она посмеется над его невзгодами в лавке — его буквально выводят из себя клиентки, возвращая заказанную обувь. В расчетных книгах от этого возникает ужасная неразбериха, ибо вписанная в них обувь потом должна быть изъята из расчетов. Но он, боясь увольнения, не решается спросить у господина ван Мепела, как ему лучше поступать в подобных случаях, ведь тот терпеть его не может. Два дня назад он начал пользоваться в подвале очками. Зрение
Жена смотрит на него полными слез глазами. Его лицо, бледное, с дерзкими чертами, она называла лицом охотника за черным жемчугом. Большие черные глаза завораживают ее и поныне. Горбоносый профиль вносит что-то дикое в его облик, придавая ему сходство с хищной птицей. Треугольник смоляно-черной бороды заставляет опасаться в нем чего-то непредсказуемого. И только к ней лицо это обращено с неизменной нежностью и состраданием, которые будят в ней растерянность и печаль. Как будто бы, потеряв весь свой улов, смотрит на нее из морской глубины утонувший ныряльщик.
И она содрогается при мысли о том, что такая бледность и печаль, должно быть, бывает на лицах охотников за жемчугом, когда их находят мертвыми, вынесенными на берег волной.
СЕКС — КОРЕНЬ ЖИЗНИ
Они снова были счастливы этой весной, и, сидя по вечерам у камина, она все чаще повторяла, что радость жизни заключается не вне нас, а в нас самих. Он должен в конце концов признать, со смехом заявляла она — разве что султан мог иметь такую жену, как она. А ведь это, наверное, не так уж мало для мужчины. Она готова отдать за него жизнь. Она ничего не требует от него, только бы он не думал больше о самоубийстве. И просит его об одном: заменить общение с улицами, домами и музеями Лондона общением с живыми людьми — русскими, англичанами, французами, поляками, безразлично, только чтобы ему было весело и он не ходил по Лондону немым.
Надо отрешиться от бесконечных воспоминаний о молодости и Петербурге и раствориться в местной среде, словно бы он здесь был рожден и никогда не жил ни в какой другой стране. Не пойти ли ему потанцевать с кем-нибудь из этих продавщиц? Она не будет ревновать — поспешно предупреждает Надя в ответ на его удивленный взгляд. Может, это изменит его настроение. И будет спасением для них обоих. Жизнь открывает перед ними новые просторы, и они должны отказаться от мыслей о смерти и прошлом. Она так жалеет, что у них нет ребенка. Был бы у него сын, все было бы иначе, она уверена.
Что это с ней? — изумляется Репнин. Она никогда не говорила с ним о детях.
Для нее, женщины, которой перевалило за сорок, — продолжала она, — быть может, это последняя счастливая весна и счастливое лето. Надо радоваться жизни, независимо от того, какое будущее уготовано им. Весна уже пришла, скоро наступит лето. Это последняя их прекрасная пора. Ее раздражает, когда он говорит, что уже не молод и не может радоваться жизни.
Ему сравнялось пятьдесят три, и будущее вовсе его не волнует. Единственная мысль занимает его: уберечь жену от нищенского посоха. И это все. Больше нет у него никаких желаний. Такова его судьба.
Она вскрикивает, возмущаясь его малодушием, постыдным для мужчины его лет. Женщины оборачиваются ему вслед, она сама это видела. Ему надо немного отдохнуть. Отвлечься. Почувствовать себя свободным. Мужчине смешно говорить о старости в такие годы. Его дед уже после шестидесяти имел шестерых сыновей, со смехом прибавляет она.
— Побойтесь Бога, Коля! С чего это вы так страшитесь старости, точно женщина? Графиня Панова в свои семьдесят лет заливается румянцем, начиная рассказывать о своем свадебном путешествии по Италии. Она носит на шее медальон с портретом мужа. Вспомните о жене Гектора, вы мне в Афинах читали о ней стихи. У меня одно заветное желание — вытащить вас из этого подвала. Прошу вас, сходите к Оболенскому. Он обещал свою помощь, чтобы мы с вами могли перебраться в Америку. Мы были бы так счастливы на старости лет. Но я всегда была счастлива с вами!
После этих тихих вечеров Репнин
Раскладное кресло за шесть пенсов давало ему возможность часами наблюдать окружающую жизнь, точно с палубы проплывающего мимо берегов корабля. Воробьиные стаи, прилетевшие сюда из Испании, вились вокруг каменных громад домов, а по воде величественно скользила пара пеликанов, в точности таких же, каких когда-то получил в подарок от русского посланника король Чарльз I, которому отрубили впоследствии голову. Помимо этих неожиданных ассоциаций с далеким прошлым, внезапно пришедших ему на ум, когда он смотрел на пеликанью чету, остающуюся почти неподвижной на воде, ничего нового не было для него в этом церковном сквере. И однако именно здесь в нем пробуждалась потребность снова быть таким же, каким он был когда-то, в другой жизни — в молодости, в России. Он вскакивал и подносил складные кресла пожилым дамам, пришедшим прогуляться в сквер. Уступал свое место любовной паре, жаждущей уединения. И пересев куда-нибудь подальше, смотрел на распустившиеся цветы. (Рододендроны — неизменные рододендроны.)
А спустя несколько дней он встретил в сквере подростка с ножом.
Было это в пятницу. В тот день он вообще не обедал. В лавке у него было много хлопот, и он вышел в перерыв из подвала посидеть положенный ему час в сквере у церкви. Тут он и заметил этого подростка, на вид ему было лет пятнадцать, а может быть, и все восемнадцать. Волосы у него были светлые, как солома. Он был очень красив, этот мальчик, с лицом ангела, что так часто встречается у английских детей, но при этом у него были страшные остановившиеся глаза. Светло-голубые. Взгляд их был почти безумным. Одет он был в диковинную смесь обносков с барского плеча. Лондонские мусорщики и прочая беднота нередко щеголяют в подобных нарядах. На нем было что-то вроде форменных брюк колледжа Eton, посещаемого сыновьями аристократов, профессорского сюртука, голубой пилотской рубашки, а вокруг шеи был обмотан белый шелковый шарф из гардероба какого-то светского льва. На ногах были огромные поношенные ботинки с высокими каблуками. Подросток неподвижно лежал, точно труп, в своем кресле и вдруг с неожиданной грубостью спросил Репнина: «Который час?» «What’s o’clock?»
В сквере отлично слышен бой курантов с башни Парламента, и герой нашего романа невольно подумал: «Почему он спрашивает меня об этом?» Но потом ответил:
— На моих часах половина второго. It’s half past one by my watch.
Мальчик вежливо поблагодарил его: спасибо!
Герой нашего романа заметил, просто так, чтобы сказать что-то еще:
— Вы, наверное, торопитесь? Are you in a hurry?
Мальчик поднял глаза и смотрел на него холодным и презрительным взглядом минуту-другую, а потом объяснил ему причину, заставляющую его поминутно сверяться с часами. Господин, как он понял, иностранец, поэтому он ему может довериться. Дело в том, что он выследил одного офицера, которого искал несколько месяцев. Этот офицер оставил под Арнемом его раненого брата, хотя обещал вернуться за ним. Офицер переправился через канал на надувной лодке, но не вернулся за братом. Его брат потерял много крови и умер. И теперь, сказал парнишка, он хотел бы встретиться с этим офицером. Повстречаться с ним, имея нож в кармане. Ему удалось разузнать, где обедает этот офицер.
Все это парнишка сообщил, понизив голос, и, опасливо вытащив его из кармана, показал Репнину длинный шотландский нож.
Затем мальчик встал и пошел в направлении улицы Сент-Джеймса. Вскоре он исчез из вида.
На первых порах герой нашего романа, ошеломленный, не знал, что и подумать: было ли это в действительности или ему привиделся сон. А может быть, это детская похвальба. Мальчишеская бравада. Но тут ему вспомнились глаза парнишки и захотелось броситься ему вслед, окликнуть его. Возможно, этот офицер ни в чем не виноват? Может, он не мог возвратиться. При всем своем желании не мог. Через этот канал. Да и кто знает, какие события происходили в тот день под Арнемом?