Роман о Лондоне
Шрифт:
Старуха Панова забронировала Репнину место в вагоне. Войдя в купе, он тотчас же забился в свой угол и, поскольку сгущались сумерки, а на вокзале было темно, включил над головой маленькую лампочку, приготовившись читать. Он взял с собой в дорогу книгу с портретами королевы Елизаветы I и описанием того столетия, того двора, той Англии. Эта книга из времен его молодости Надиной заботой из Парижа прибыла с ними в Лондон, и, будучи извлеченной со дна сундука в Милл-Хилле, перекочевала в карман его пальто для чтения в дороге. Пусть он в Лондоне будет сапожником, сказала ему Надя, но в дороге он должен быть потомком Никиты Репнина. Напротив него в купе ехала дама с мужем и маленьким сыном. А слева от него разместилась тихая супружеская чета. Вначале, безмолвно двигаясь по купе, они расставляли багаж, а после сели и закрыли глаза. Маленький мальчик
Когда поезд выехал из здания вокзала, в купе немного посветлело, но, несмотря на летнее время, за окнами быстро спускались сумерки.
Хотя по случаю отъезда на каникулы большинство путников и постаралось принарядиться в лучшую свою одежду, в глаза сразу бросалась их бережливая бедность и скромность. Ее как бы подчеркивала элегантность голубой и белой униформы обслуживающего персонала, разносившего чай. Так выглядели английские офицеры в оккупированных странах. Единственным заказом путешественников был дешевый чай.
Поскольку Репнин и этого для себя не заказал, молодая женщина, сидящая рядом со своим малышом, с милой улыбкой, нерешительно предложила ему апельсин. Должно быть, он иностранец — заметила она. А ехать им долго.
Прелестно сложенная до пояса, женщина эта, видимо, страдала слоновой болезнью и имела тумбообразные ноги. Она перехватила взгляд Репнина и залилась краской. Потом стала укладывать мальчика и сама закрыла глаза, как бы стараясь уснуть, но следила за ним сквозь ресницы. Он уткнулся носом в книгу. Женщина, сидевшая слева от него, задремала. У этой пожилой дамы была голубоватая прическа. Чтобы освободить место для своих жен и детей и дать им поспать, мужья стояли в коридоре и, переговариваясь негромко, курили трубки.
Поезд медленно продвигался по лондонским пригородам, безобразным вдоль железнодорожных путей, с одинаковыми домиками и обязательными одинаковыми маленькими садиками позади. Вечер тихо спускался на зеленую полосу вдоль железнодорожных путей, растворяя ее в прозрачной пелене тумана и еще через каких-нибудь два-три часа они выбрались на простор волнистой равнины, где проводила учение английская артиллерия. В глазах его все еще мелькали мигающие огоньки бесчисленных ответвлений лондонского железнодорожного узла, а на первой станции, где остановился поезд, в сгущавшейся темноте возникли воспоминания о давних временах, когда ему пришлось впервые здесь побывать.
Это Солсбери, сказал он себе. Кафедральный собор. Знаменитая колокольня. Ее изобразил живописец Констебл на одном из своих полотен. В этом городке Репнин провел однажды два дня. И вот сейчас городок со своей колокольней проплывает перед ним в затемненном окне поезда. Он был здесь семь лет назад. И все ушло куда-то. В чем смысл того, что он некогда сидел здесь, на скамье, и смотрел на эту колокольню, созданную руками бог весть когда живших на земле неведомых ему, скрытых от него временем людей? Какую роль играет в его жизни это сооружение глубокого прошлого? Что значит прошлое в его и Надиной судьбе? Какое страшное различие между тем прошлым и нашими воспоминаниями о нем. Возможно ли, что он когда-то будет вспоминать свою Надю не такой, какая она сейчас? Знакомым Надиным англичанкам из всего, что с ними было в Монте-Карло, запомнился лишь Мустафа, красивый марокканец, и его кофе.
А поезд все мчался в ночи, унося путешественников к океану. Бег его ускорялся, и Репнин вспоминал другие города и городки Англии, где довелось ему провести день-другой с поляками, прибывшими сюда из Португалии. В городе Эксетер он прожил два месяца. Но сейчас он даже не остановится там. Кому в действительности принадлежат эти места — ему ли с его воспоминаниями о них или англичанам, которые родились здесь? Как быстро они их забывают, вовсе не интересуясь, ими, не думая о них. Городках своего детства, с неизменно одинаковыми крышами, улицами, домами, речушками, протекающими посредине, крестами и кладбищами. Англия не принадлежит англичанам, подобно тому как Лондон не принадлежит лондонцам. Как не принадлежит ему Россия, несмотря на всю его любовь к ней. Они пройдут сквозь них и исчезнут бесследно. Репнин старался не заснуть на
Ну что ж, значит, для всех, и для него в том числе, существуют два мира — реальный и призрачный. Но никто не знает, что такое то или другое. Он и сам не знает этого.
Надя сунула ему в карман плаща книгу для чтения в дороге. Книга эта из эпохи Елизаветы I рассказывала о тайных мужьях королевы и ее официальных любовниках, пребывавших в состоянии вечной неуверенности в завтрашнем дне. Говорилось там об адмиралах, лордах, писателях, о театре. Название одной комедии того времени совершенно ошеломило его: «Каникулы обувщика». «The Shoemakers Holiday». Но может быть, это он, живший более трехсот лет тому назад? Прислонясь лбом к оконному стеклу и уставясь во мрак, Репнин в отчаянии думал о том, что невозможно спастись от этих совпадений, от этой устрашающей похожести, а может, тождественности. За окном ничего нельзя было рассмотреть. Лишь изредка мимо проносились огоньки каких-то станций да капли редкого дождя. Одна капля стекала по оконному стеклу, как будто по его щеке.
Одна из бесчисленного множества. А сколько их вообще?
Он пытался вновь продолжить чтение, но, глянув в темноту за окном, увидел, точно в зеркале, себя — такого, каким он покинул когда-то Россию, и перед ним, сводя его с ума, возникли вновь те давние картины: ночь, Черное море, погрузка в Керчи на пароход. Надю и ее тетку провели сюда тайно, в последнюю минуту. И вот уже в памяти всплывает бревно — по этому бревну из береговой грязи они спешно взбираются в шлюпку, неподалеку в море виднеется силуэт парохода, старой посудины, накренившейся набок. На берегу у бревна давка, толчея, чуть не драка. Штабных погрузили заранее, но после их погрузки на берегу осталась целая гора сундуков, ящиков с продовольствием, оружия, а на них группа заплаканных женщин, санитарок, горничных, подружек, не поместившихся на пароход. Озаренная светом, падавшим на них и частично на воду, стояла Надина тетка, знаменитая красавица, она прибежала на берег в одной ночной сорочке и шинели поверх нее. Эту шинель в последний момент весьма галантно набросил ей на плечи Барлов, целуя ей руку. Репнин слышал, как он ей говорил: «Je vous emmene a condition que…»[23] И еще что-то бессвязное. Подле княжны на чемодане сидела девчушка со щенком на коленях, щенок сипло тявкал. Девчушка плакала. На щенка ниспадала прядь ее золотистых волос, освещаемая лампой всякий раз, когда тетка склонялась к ней и гладила по голове. Барлов замучился, оберегая их от солдатни, грузившей офицерские чемоданы на пароход. Самое страшное, если их обманут и, не взяв на пароход, оставят ни с чем на берегу. Со стороны города слышались звуки отдаленной стрельбы. Внезапно к берегу парадным шагом промаршировал невесть откуда взявшийся и орущий во все горло штабной хор. И тотчас же навстречу ему из мрака вынырнул баркас, до той поры занятый перевозкой угля и офицерских чемоданов; хор погрузился в него и умолк.
Репнин подошел, помнится, к плачущей девчушке и стал ее утешать. Надя не знала, где остался ее отец, генерал.
Ничего нет более темного и бесформенного на свете, чем прибрежная масса воды, плещущаяся за настилом причала и последними сваями на Черном море, ночью. Свет фонарей образует здесь скорее туманное марево, и мелководье зияет каким-то черным провалом, ведущим в мрачные недра ада. Очертания предметов расплываются на расстоянии в две-три сотни шагов, не разглядеть ни пароходов, ни домов на берегу, и человеческие лица в двух шагах от вас кажутся жуткими бледными или красными пятнами.
При переносе полкового знамени два солдата, видимо, пьяные в стельку, свалились в воду, их с криками, руганью и хохотом кинулись вытаскивать. Через какое-то время знамя затрепетало над бортом, но в непроглядной темноте царское знамя тоже казалось черным.
В неверных бликах, в призрачной игре тени и света за окном Надино лицо предстало перед ним во всем сиянии юной красоты, каким оно больше не было и не могло быть. Но что самое страшное, в этом мчащемся к морю поезде оно являлось ему видением потустороннего мира, как будто бы ее голова была отрублена в Лондоне на пне и поднята высоко в ночное небо.