Роман с «Алкоголем», или История группы-невидимки
Шрифт:
Вы когда-нибудь замечали, что наши воспоминания, они как тот зыбкий сон, который вроде бы только что был, словно на ладони, весь в своей мистической красе, с деталями, закоулками, превращениями, запахами и страстями? И только лишь стоит замешкаться, разжать кулак памяти, и всё это благолепие срывается рыбой-везунчиком с крючка. Всё, что вот только-только помнил, будто битловский «Abbey Road» наизусть, начинает стремительно убегать, ускоряясь с каждым мгновеньем, словно отходящий поезд. Вот, ты ещё что-то держишь смутным образом в полусонной голове, и, сейчас, сейчас, всё это чудо восстановится по оставшимся крохам… Но вагоны бегут и бегут всё скорее, и лишь хвост состава чуть виден вдали – всё, не успел,
А вот поэтому-то хитрый сказочник Игорян и делает свои нудные заметочки в толстых книжечках и утомительно набалтывает всё, что вспомнилось ему или вам, мои родные, в самый неподходящий момент – во время шумной пирушки, жарких объятий и крепкого молодецкого сна.
Перебираю, как разноцветные кубики, диктофонные заметки, их много, очень много… Это магическое занятие так приятно, ведь я ещё о многом могу поболтать с вами, безумные мои друзья и подружки! Перемешиваю их в кулаке, словно игральные кости, и неожиданно выбрасываю наудачу – что-то выпадет теперь?
Мой папа – советский Чарльз Бронсон
Выпало, как всегда, интересненькое… «Восточноазиатскую» байку я вспомнил, катаясь до городу Саранску, а может и по дороге обратно. Точно, ехали бессонной ночью в Москву! Рядом с живописными туалетами возлежал суровый, как боевой прапорщик, мужичок, огромными ножищами в коридор. Его, «пардоньте», носки издавали такие неромантические флюиды, что от них шарахались даже те, что пили четвёртые или пятые вагонные сутки. Потом, правда, он сам или кто-то из страждущих накрыл токсичные носочки одеялом и простынёй, и стало легче. Возможно, это маленькое испытание и произвело очередной щелчок в замке от магической коробки с воспоминаниями.
Когда я был тощим, забитым пареньком, как же я мечтал быть похожим внешне на какого-нибудь лихого дядьку, ну например, на самого Джона Леннона или, скажем, на артиста Николая Ерёменко, особливо в роли моряка и каратиста Сергея из «Пиратов двадцатого века»! Сейчас-то я вполне удовлетворён своей подпухшей глумливой физиономией, но зато и вполне индивидуальным, «выразительным» образом.
А вот мой любимый папка всегда был очень похож на актёра Чарльза Бронсона. Такой же слегка восточный прищур хитроватых глаз, проседь бывалого волка в тёмных волосах, характерная насмешка губ, и главное, общая энергетическая подача – ну просто «в ноль» тот самый легендарный герой боевиков, мужественный мститель за обиженных и обездоленных, одиночка, и в то же время, верный, трогательный друг, товарищ и брат. Отец мой изрядно поколесил по свету и знал цену этому дешёвому миру, отсюда и жила эта «бронсоновская» ирония в лукавом глазу.
Года полтора он с честью оттрубил в качестве «братской помощи советскому Вьетнаму». Эти маленькие странные люди, по его рассказам, умели делать хорошо лишь только одно – воевать. Изнурительное противостояние сытой и самодовольной Америке заставило их забыть о мирном труде навсегда. Поэтому и появились они – простодушные русские, которые «за ради насолить проклятым «штатишкам» готовы были, истекая потом, вкалывать за гроши вместо беспомощных в «светских работах» вьетнамцев. Местные жители постоянно выпрашивали, словно стая родных социалистических цыган, еду и вещи, настырно покрикивая: «Николяй, Николяй, цасы, лубаха!». Ну, в смысле, часы и рубаха, на местном диалекте. В этих героических условиях, подыхая от влажной жары и экзотического рациона, отец от души и отбатрачил там, в гостях у «маленького, но гордого народца» этих долгих полтора года.
Я еле вспомнил его тогда по приезде, а мой младший братишка Женька, так и вовсе ещё долго соображал, что это за загорелый дядька пытается баловать его подарками. Когда отец наконец-то вернулся с этой восточной каторги в Союз, мы, очень волнуясь, встречали его с милой моей мамочкой в Москве. Там я и посетил первый раз настоящий ресторан – «Ханой», где мы ели, кажется, что-то ужасно невкусное, а официанты пытались быть высокомерными, будто те ещё космонавты. Помнится, невозмутимый мой папка очень быстро сбил с них халдейскую спесь, и они шустро забегали без этих своих «это, знаете ли, своеобразного посола», чем я был (даже ещё сопливой салагою) весьма удовлетворён.
В геройском Вьетнаме местные тут же стали звать папку уважительно-настороженно «хум-тот», то есть «китаец» по-вьетнамски. Можете себе представить, даже там, в далёком и непостижимом Вьетнаме, аборигены признавали в нём экзотическую личность. Этот хитрющий прищур передался мне лишь чуть, но я доволен и горд и этой малостью.
Там же, в небольшой советской колонии, папка столкнулся с неожиданной проблемой – одно из самых излюбленных местных блюд были блинчики с… собачатинкой! Причём, бедных псов варварски отлавливали прямо на улицах и забивали палками, словно «дикие» в пещерном веке, таковы вот были милые реалии местного колориту. Ну, слопать, закрыв глаза, малоаппетитную запечённую лягушку нашим «советским товарищам» ещё как-то удалось, а вот кушать несчастных собачек было выше сил русского человека, воспитанного на «высоких принципах гуманистических идеалов человечества».
Втихую отказаться от этого немилосердного блюда на приёмах было ещё возможно, а вот когда выяснилось, что влиятельнейший местный генерал не подаст руки, и словом не скажет ни с одним, кто воротит нос от его «вкусняшки»… Прошу понять меня правильно, это не преувеличение и никакая не художественная гипербола, на полном «сурьёзе» «горела» поставка, и вообще, назревал дипломатический скандал! Понурые коллеги отца, опустив плечи, стояли в напряжённом совещании, и в очередной раз решились-таки на невиданный подвиг – жрать всю эту экзотику так, чтобы за ушами трещало, а безумный генерал не заметил бы и капельки фальши. Так всё и было исполнено… Генерал довольно улыбался и похлопывал по спинам русских, вызывая очередной спазм в отважных, но нежных советских желудках. В который раз «наши» доказали, что во все, даже мирные времена, «есть место подвигу»!
Наконец-то, по обыкновению закоулками подхожу к истории, что вспомнилась мне между прекрасной столицей Мордовии и простушкой-Рязанью. Дело в том, что всем советским гражданам, трудившимся на душных просторах Вьетнамских земель, полагались ежедневные «сто грамм» водовки или коньячку, включая женщин и детей. Сомнительное предписание это было продиктовано обилием странных и не всегда хорошо изученных вьетнамских микробов, которые проникали в «соц-организм» преподлым образом через местную не хлорированную воду, влажный жаркий воздух, плохо прожаренные загадочные блюда, словом, отовсюду! Многие «ответственные сотрудники» жили семьями и, вполне естественно, что жёны, обеспокоенные потомственным алкоголизмом и потерей крепкой мужской доблести супругов, запрещали предобеденные и прочие «чисто медицинские» возлияния. Эта «вопиющая халатность и пренебрежение элементарными санитарными нормами» продолжались, однако, недолго.
В «лагере» появился проверяющий… Этот маленький, давно спившийся человечек осматривал цепкими глазками окружающий его «колониальный досуг». Его мучило похмелье… Очень сильно. Когда прозвучал гонг, зазывающий работников соцлагеря к обеду, он первым ринулся к столу, и, заняв место во главе его, со страшной интонацией в дрожащем «драматикой» голосе произнёс: «Эт-то что?.. Это что же, товарищи, такое? Может, кто-нибудь мне всё-таки сейчас всё объяснит?!!». Голодные русские, недоумённо переглядываясь, напрасно перебирали возможные «косяки» по «санэпидемической» линии.